Письма на волю

С нетерпением жду осени. Уж очень хочу уехать в другую тюрьму. Ведь это будет целое событие, целая куча новостей.

Сейчас уходит на свободу наша Р. Уже все мы волнуемся почти столько же, как и она сама, напряженно прислушиваемся к каждому звуку в коридоре, а половина камеры непостижимым образом поместилась на окне, чтобы видеть ее хоть одним глазом уже почти свободную.

…Вот я недавно была злющая-презлющая, а теперь думаю об Р., представляю себе ее счастливое лицо и сияющие радостью и болью глаза, и мне становится радостно и хорошо. Ох, какая у нас радость провожать на свободу! Уже, уже ее нету! Еще слышу последний крик: «Девушки, товарищи, до свидания! До свидания!» Как чудно, прекрасно!

26 июля 1928 г.

Всем родным.

…Я еще, как видите, в той же тюрьме. Уедем, думаю, позже, после того, как получим мотивированные приговоры… Откуда у вас черные мысли? Да что со мной может случиться? Ведь меня так усердно охраняют, берегут, стерегут! Нет, не думайте ничего плохого, мне хорошо…

Во время процесса я с интересом присматривалась к нашим родителям. Были различные — рабочие и мещане, поляки и евреи, но как они сливались в одну массу, как одинаково реагировали. Помню их слезы и вздохи во время речей адвокатов, угрюмое молчание в ответ прокурору. Но какой гордостью горели их лица во время наших выступлений…

Без даты

Маленьким племянницам.

…Вчера была страшная буря. Мы все не спали, прислушивались к вою ветра и уносились на свободу. А когда бывает хорошая погода и весь наш двор накаляется от солнца, нам опять хочется на свободу, в лес, в поле. Вы знаете, верно, что мы гуляем всего два часа в день. О, если бы вы знали, как нам не хочется возвращаться в камеру, как смотрим мы на часы, и нам кажется, что кто-то нарочно толкает стрелку, как мы ненавидим этот окрик: «Spacer skończony. Proszę schodzić!» [26].

В нашей камере никогда не бывает солнца, и только по вечерам все небо перед нашим окном пламенеет золотом и багрянцем, переливается фиолетом, синевой и изумрудом. Тогда мы по очереди влезаем на окно, по нескольку минут жадно смотрим, смотрим на небо, на деревья вдали, за стеной, на маленькие домики на горизонте. Но нам на окнах сидеть нельзя, и за это нас наказывают, лишают свиданий и посылок от родных…

Мы знаем очень много песен, и нам очень хочется петь, но этого нельзя делать. Мы все-таки иногда рискуем, и это приносит нам большую радость. Вообще-то у нас скучно никогда не бывает, но бывает тоскливо, иногда всю грудь разрывает злоба, а иной раз вдруг ни с того ни с сего так захочется на волю, что себе места не находишь. Мы здесь очень близко сживаемся друг с другом, крепко любим друг друга, и те из нас, кто уходит на свободу, никогда нас не забывают и много месяцев, уже будучи на свободе, больше всего думают о нас, душою с нами.

К нам в гости пришел общий любимец всей тюрьмы — Владик. Это двухлетний мальчик, умный и черноглазый, такой солидный, спокойный. Он совсем не знает самых простых вещей, о которых знают все дети, живущие на свободе, но зато хорошо знает весь тюремный механизм и часто понаслышке от старших говорит о свободе. Он с матерью должен сидеть еще целый год… [27]

……………………………………………………………

…Прервала письмо на целых десять минут: играла с Владиком в мячик, и он чуть ли не в первый раз громко смеялся и хлопал в ладоши, а вся камера заливалась смехом вместе с ним…

27 сентября 1928 г.

Всем родным.

…Я набегалась на прогулке, а теперь пишу вам и часто поглядываю в окно. Там сияет такое голубое, чистое голубое небо. Как это хорошо, что в тюрьме видишь небо! Ведь это такая красота, какой никакими словами не опишешь! Теперь вспоминаю иногда, как часто в детстве я смотрела дома на закат, когда небо и река сливались в одно огненное море, а на душе бывало так радостно и тревожно. О, как хочу я видеть еще когда-нибудь мою дорогую реку, закат и палисадник!

Сентябрь 1928 г.

Сестре Любови.

Любочка, родненькая, дорогая!

Получила посланные тобой деньги из Минска и удивилась: как ты попала в Минск? Потом прочитала Васино [28] письмо и узнала, что поехала учиться. Ах, как рада, что ты в Минске! В моем любимом Минске!

Видела ли ты уже моих товарищей?.. Была ли в клубе? С большой радостью представляю себе тебя в клубе и всюду, где я бывала, — с теми же милыми друзьями моими, которых я никогда не забуду.

Получила ли ты и Лиза [29] мое письмо от 22 июля?

Давно ли ты в Минске, долго ли еще будешь? Вернешься в Мозырь или поедешь в другой округ? С нетерпением жду твоего письма, знаю, что в нем будет много интересного.

Напиши, Любочка, о своих товарищах по курсам, о впечатлениях, встречах. Попроси Лизу, чтобы она сводила тебя в тот детский дом, где я работала. Узнай, есть ли там еще кто-нибудь из ребят или преподавателей, кто помнит меня; скажи, что я их всех люблю и помню, шлю горячий привет. Напиши, где мои воспитанники — Анищук, Оля и Вася Кобец и все, все мои дорогие, любимые ребятки. Возможно, там еще работает дядька Терешка, передай и ему от меня поклон.

А в коммуне, где жил Римша, уже, наверное, никого не осталось. Куда они все разлетелись, мои голубки родные? Как жаль, что я даже не знаю, кто из моих друзей где находится, не знаю, как о них спрашивать. Но ты же сама, Любочка, знаешь, что всем моим знакомым, кого встретишь, надо обязательно передать мой сердечный привет.

Была ли уже в театре, что там теперь идет? Любочка, меня захлестывают, захлестывают воспоминания…

Пиши мне, пиши как можно больше, пусть напишут и Лиза, и Римша, и все, кто захочет. Это будет для меня большой праздник.

Напиши, Любочка, больше о себе, о своей работе, личной жизни. Как это удивительно, что я должна о вашей жизни узнавать из книг! До сих пор не знаю еще, послала ли ты мне книги…

Еще раз прошу тебя, Любочка, пришли мне две-три самые лучшие белорусские, потому что новых белорусских у меня нет, не видела еще ни одной.

Ну, всего лучшего тебе, всем вам, моим любимым.

Благодарю вас от своего имени и от имени всей нашей коммуны.

Целую вас, жду писем. Пишите, пишите!

Вера

10 октября 1928 г.

Товарищу С.

Ты, вероятно, объяснил себе мое долгое молчание самыми мрачными предположениями, а мне радостно, легко, хорошо. В самые лучшие минуты повторяю:

Никаких угнетенных настроений и в помине нет. Небо голубое, голубое-голубое, и светит горячее яркое солнце.

…Я зачитываюсь поэзией, увлекаюсь экономикой и историей. Учусь с наслаждением, ужасаюсь своему невежеству, все боюсь, что не успею пройти всего, что хочется.

А на свете столько прекрасных книг, столько областей науки!

20 октября 1928 г.

Всем родным.

…Итак, я уже в новой тюрьме. Приехала вчера вечером. Целых два дня была в дороге; видела так много новых людей, новых картин. Представьте себе, что за удовольствие после трех лет.

Тут сижу в одиночке. Здесь нас, политических, очень мало, поэтому еще дороже и интереснее будут ваши письма.

Ох, как теперь буду ждать ваших писем! Смотрите же, не забывайте и пишите, пишите. Денег пока что не посылайте, а лучше пришлите книг.

25 октября 1928 г.

Сестре Надежде.

…В дороге я целых тринадцать часов провела на этапе в обществе «Kontrolnych kobiet» [31]. Ну, и наслушалась и насмотрелась! Потом езда по железной дороге. Видишь, сколько новых впечатлений! Успела уже осмотреться в новой тюрьме. Перемена огромная. Прекрасные условия для глубоких философских размышлений: тишина и почти полное одиночество. Совершенно новая для меня обстановка. Вот и теперь сижу в своей одиночке, а вокруг тихо-тихо. Только наверху, надо мной, кто-то мерно без устали шагает по своей камере. Читать, читать!.. Как хорошо, что на свете есть книги!