Так называемая личная жизнь

"Виллис" остановился у обшарпанного особнячка, не въезжал в небольшой городишко, известный Лопатину только по названию, промелькнувшему в сообщении Информбюро. Одна стена дома была поковыряна мелкими осколками должно быть, от ручной гранаты, а другая, за которую завернули, невредим... даже все стекла целы. В подъезде стоял автоматчик. Лопатин, предъявив документы, спросил, здесь ли генерал. Автоматчик, к удивлению Лопатина, спросил - какой? Оказывается, здесь квартировали сразу два генерала. Начальника штаба армии не было, а начальник Политотдела, по словам автоматчика, недавно вернулся.

Лопатин поднялся на второй этаж и вошел в большую, наполовину сохранявшую остатки уюта, а наполовину пустую, с вынесенной мебелью, комнату, оглядел ее и увидел в углу большой зеленый плюшевый диван, на котором, как ребенок, спал в своей генеральской форме его бывший редактор, уткнувшись носом в спинку дивана и поджав ноги в пыльных сапогах.

Лопатин успел уже дойти до середины комнаты, когда тот вскочил, быстро обеими руками потер лицо и уставился на Лопатина шальными, еще не вернувшимися из сна глазами.

- Здравствуй, - сказал он Лопатину; сказал так же и то же самое, что всегда: - Интересно, сколько я спал?

- Не знаю. Вряд ли долго. Автоматчик внизу сказал, что ты недавно приехал.

Редактор взглянул на часы, быстро шагнул навстречу Лопатину, быстро обнял его, ткнувшись губами в щеку, и так же быстро отпустил - все одним махом - и, отступив на шаг и застегивая китель, отрывисто спросил:

- Ну, что скажешь?

- Что же мне говорить? Жду, что ты скажешь.

Редактор, не глядя на Лопатина, прошелся взад и вперед по комнате, еще раз посмотрел на часы, потом на Лопатина и сказал:

- Садись.

- Ну, сел, - сказал Лопатин, садясь на диван. - А ты?

- А я должен ехать в Политуправление фронта. Только приехал сюда звонят, чтоб ехал туда. Утром вернусь, даже ночью. Собирают срочно в связи с тем, что временно переходим к обороне. От тебя секретов нет, да это уже несколько дней как предрешено.

- Сядь, не мелькай перед глазами - и без тебя голова кругом.

- Вот именно, - сказал редактор. И сел на самый краешек дивана так, словно собирался сразу же вскочить обратно.

- Откуда ты только что приехал?

- С похорон. Ждал тебя вчера, ждал сегодня утром и поехал хоронить. До сегодня оттянул, а дальше было бы непонятно, тем более со стороны начальника Политотдела. По сути, я его живым почти и не видел, - сказал редактор о Гурском, - даже время, помню, тогда засек - тридцать пять минут по часам, а больше - как бы ни хотел - не мог. Нагрянул как снег на голову - отправляй его сразу на Шешупу! А мне через тридцать пять минут с членом Военного совета - в другой корпус, на другое направление. Я ему: "Оставайся до завтра, жди тут, завтра вместе поедем", а он мне: "Вы меня, очевидно, за кого-то другого принимаете, а у меня ваша школа. Сегодня же ночью должен ступить ногой на землю Восточной Пруссии, а завтра днем быть на узле связи и передать корреспонденцию. Этим купил. Мало того! При нем же сам позвонил в дивизию, чтобы не препятствовали. Что разрешаю! Вот и разрешил. Своими руками послал на смерть.

Его голос дрогнул. Но он помог себе тем, что вскочил и снова заходил по комнате.

- А все остальные тридцать минут ушли, конечно, на обычные его шуточки: и как продолжатель моего дела осваивает мой опыт - красным карандашом полосы марает, и как он его учит из длинного короткое делать, и как ему про твою невесту объяснил, чтоб поскорее тебя вызвать. Что, у тебя в самом деле невеста?

- Ну какая у меня в моем возрасте невеста? Просто уговорил женщину приехать ко мне - женюсь на ней.

- Так и представлял себе. Знал, что она сейчас у тебя, в Москве, но по-другому не мог написать, считал, что после моей телеграммы ты все равно сам вызовешься, даже если б не назвал тебя.

- Правильно считал.

- Она ругалась, наверно?

- Нет, поняла меня.

- А я вот до сих пор понять не могу. Как так - своими руками взял и послал. Как он меня на это за пять минут уговорил? По правде говоря, ждал не его, а тебя. Думал, как только узнаешь, что я здесь, сразу ко мне приедешь.

- А мне только в ночь перед отлетом в Москву сказали, что ты здесь.

- Ты меня знаешь, я не щадил вас, пока был в газете. И когда от нас требовал - понимал, чего требую. Но это я сам требовал. А тут мое дело было не требовать, а разрешить или нет. Разрешил - и угробил. А не разрешил бы, поехал бы сам с ним на другой день - ничего бы не было.

- Может, не было бы, а может, и было бы. Совершенно так же мог и сам с ним угробиться. Что тут хорошего?

- А что хорошего жить и знать, что мог сохранить человека, а угробил.

- Знаешь что, Матвей, - с неожиданной для него самого жесткостью сказал Лопатин. - Не устраивай для себя особого счета. Его на войне ни для кого не было, нет и не будет. Что значит - ты угробил? Он поехал делать свое дело, а ты разрешил - и правильно сделал. Что ты себя за это казнишь? Что же, все кругом: на фронте, кроме тебя, такие бесчувственные, что никто не переживает свой потери? Что б это было, если б каждый из вас стал рвать на себе волосы: этого он угробил, послав вперед, того угробил, не позволив отойти. Скольким людям: при мне отдавали от приказания, да еще в такой форме, что - ого-го! попробуй не выполни! Подумай, что ты говорить? Да еще при сноси новой должности. Что ты сам, что ли, не знаешь, как это каждый день бывает, - не тут, так там?

Даже не осознавая этого до конца, он заговорит со своим бывшим редактором, как старший с младшим, как знающий больше - со знающим меньше, потому что, несмотря на всю личную храбрость и все рывки Матвея из газеты на фронт, войну он, Лопатин, знал все-таки лучше.

"Может быть, став начальником Политотдела армии, ты будешь знать войну лучше меня, но пока - нет, - подумал Лопатин. - И я понимаю, а ты еще не понимаешь, что тебе почему-то нельзя вот так, как сейчас, говорить "угробил" и объявлять себя виноватым. При мне еще так-сяк, а при других нельзя, неправильно. А те, кто там: вместо с Гурским погибли, - кто их угробил? Что ж ты думал - они там в полку одного Гурского, что ли, туда, в Восточную Пруссию, переправят, а с ним никого?"