Реплика в зал. Записки действующего лица

Создав свой полуфабрикат, я и заявился с ним в Ермоловский театр и зачитал вслух в кабинете главного режиссера. Слушателей было немного, но каждый был в этих стенах фигурой весьма значимой: сам Андреев - это понятно, кроме него - директор театра с красивой фамилией Белоозеров, заведующая литературной частью Елена Якушкина и - старик-актер Иван Соловьев. Последний выразительно кривился иногда, будто жевал болгарский перец, чем портил, конечно, настроение читающему.

С него и начался обмен мнениями. Он сказал, снова скривившись: "Лучше Бунина о Толстом никто не написал".

- Но у Бунина - очерк. А предлагается пьеса, тут, по моему, есть, что поддержать, - вступилась за меня Елена Леонидовна Якушкина, бывшая тем знаменитой в Москве, что дала старт немалому числу молодых драматургов.

Хорошо слушал чтение Андреев.

Надо сказать, что ко времени назначения главным режиссером он уже восемнадцать лет проработал в этом театре актером, поставил несколько спектаклей как режиссер, то есть был насквозь театральным человеком, а после знаменитых фильмов "Аттестат зрелости", "Жестокость", "Человек родился" его стали восторженно узнавать еще и на улицах.

- Сцены с актерами в "Ясной Поляне", которые нам были представлены, - уже практически готовы, их можно играть, - таким было мнение Андреева. - Но всяких там ведущих надо исключить, этот литмонтаж сюда не лезет. По тому, как сделаны игровые эпизоды, совершенно ясно: пьеса получается. И наверняка получится, видно.

Так в истории пьесы "Ясная Поляна" случился решающий момент: Андреев помог не только тем, что вдохновил, но, главное, подсказал направление - верить в себя и делать не литмонтаж, а полноценную драму. Открыл глаза, избавил от драматургической робости, заставил поверить, что я в состоянии сделать больше и лучше, чем то, что принес.

Вечером позвонил ему домой.

- Но почему Соловьев смотрел букой?

- Э, не впечатляйся! Он же знает, что на Толстого предполагается не он, а Лекарев - актерские дела... Да и сам что-то хочет заявить по Бунину, то ли "Темные аллеи", то ли тоже о Толстом, пока не знаю. Не переживай - у нас есть Лекарев.

О народном артисте РСФСР Валерии Лекареве в театральной энциклопедии, изданной еще в 1964 году, было сказано: "Характерный актер. Созданные им образы отличаются интеллектуальностью, выразительностью речевой характеристики, остротой и четкостью сценической формы". Тут каждая характеристика будто предвещает успех в роли, намеченной для него Владимиром Андреевым: интеллектуальность, речь, острота и четкость формы... И возраст был подходящий: 62 года. Александр Иванович Щеголев сыграл Толстого в 60. Чтобы показать на сцене 82-летнего Толстого, актеру надо, кроме всего необходимого, элементарно иметь большой запас физических сил.

Когда Толстого обмывали, старший сын Сергей, участвовавший в процедуре, подумал - потом вспоминал об этом: "Какое у отца молодое тело!"

Гениальный Игорь Ильинский вышел на сцену в роли Льва Толстого через несколько лет после Щеголева, и было ему тогда далеко за восемьдесят. И как же катастрофически это сказывалось...

Ну, а дальше случилось то, к чему никогда невозможно быть готовым. 14 сентября 1971 года Лекарев умер. Гроб поставили в фойе театра и простились с покойным. Трагическая потеря для семьи. Для театра - брешь в репертуаре. "Снега" с Лениным из афиши убрали, в других спектаклях произвели замены, - жизнь продолжалась. Что же касается моей пьесы, то, несмотря на беду, я продолжил. Как говорится, всем смертям назло.

Жена вынашивала дочку, сам - вы понимаете - на сносях с творческим замыслом... Загрузившись книгами, поехали в Крым. В стук коктебельских пишущих машинок вписалась еще одна. Все было славно: рядом плещется море, мне 36, ничего не болит, и не покидает состояние тихого экстаза от власти над рождающимся текстом.

А до и после Крыма - Пречистенка, государственный музей Толстого. Приземистый старинный особняк. Створки ворот из чугунных решеток - всегда открыты.

За этими воротами меня встретили, как встречают хроника в элитной клинике: ведите себя с пациентом ровно, ничему не удивляйтесь, в том числе и тому, что пришедший вознамерился заняться заведомо безнадежным делом - пишет пьесу о Толстом. Много таких было. Но помочь надо...

В библиотеку надо спускаться по лестнице, оставив за спиной залы с экспозициями. Там мне отвели столик, на него можно громоздить книги - любую разрешалась снять с полки. И моя большая тетрадь как-то умещалась и заполнялась выписками до онемения руки. О грядущем пришествии ксероксов никто не подозревал.

На Пречистенке я попал в окружение людей некоей особой складки или даже породы. Причастность ко всему толстовскому накладывала на всех печать некрикливой доброты и несуетной готовности ко всяческому содействию.

Опекавшие меня музейщики-толстоведы в основном были людьми молодыми, новыми по отшению к тем, кто принадлежал к поколению, заставшему времена Толстого, кто принимал непосредственное участие в яснополянских коллизиях. Их незатихшие страсти долго окрашивали в соответствующие тона многочисленные мемуары, статьи, книги.

Время шло, не стало Черткова, Бирюкова, Валентина Булгакова, других влиятельные фигур из круга старших... И когда теперь при очередном разговоре с толстоведами о будущей пьесе, перекуривая или по дороге к метро, я говорил, например, что являюсь поклонником Софьи Андреевны, что, не скрывая сложностей характера, намерен вывести ее с симпатией, в ответ слышал: правильно, пора, теперь дадут...

Поскольку взялся с любовью и доступным по силам тщанием вспоминать "толстовские мотивы", сопровождавшие по жизни, зафиксирую, пожалуй, еще один, пусть и мимолетный, штришок...

На пятом курсе была педагогическая практика. Надо было провести один урок в младших классах и один в старших. Но я дал по два. Попросил тамошний учитель литературы: "Вы все равно готовились, может быть, не составит труда повторить в параллельных классах?"

Школа, куда пришли на практику, оказалась приметной - она располагалась где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения деда - ее открыли в 1899 году. А учитель, о котором вспомнил, маленький, с белой бородой, рассказал мне, что Толстого, конечно, видеть он не мог, а вот Черткова в тридцатые годы наблюдать приходилось. "У него была странная особенность, - вспоминал старый учитель, - как только приходил даже и в незнакомый дом, сразу устремлялся к дивану или кушетке и - засыпал. Только скажет: "Должен поспать!" и все - спит. Может, болезнь была такая?.. Через пять минут очнется и как ни в чем ни бывало..."

Остается заметить, что судьбу свою Чертков тем не менее не проспал. Вписал в анналы истории основательно.

В пьесе самой тщательной разработки должен был получить треугольник Толстой - Софья Андреевна - Чертков. Тут страсти сплетены, тут есть, что играть актерам, за чем следить публике. Потом это подтвердилось...

И еще была мысль, которая представлялась принципиальной. Нельзя понять тех или иных поступков Льва Николаевича, пребывая в границах обывательски-житейских оценочных категорий. В пьесе появятся слова: "Гениев не учить надо, а изучать". Иначе никогда не поймем отказа от собственных сочинений "в пользу народа", не постигнем искренности толстовского стыда от собственной жизни в достатке и довольстве, когда вокруг российская нищета. Не разберемся в причинах его противостояний официальной церкви. Даже отношения с домашними определялись небывалым своеобразием личности главного действующего лица драмы. Не мудрствуя, по-человечески мне кажется, что в том доме не все щадили уже немолодое сердце мятежного графа. Поделившись на противостоящие группы, в принципе хорошие и деятельные люди все-таки слишком увлеклись борьбой, но достаточно не озаботились создать атмосферу благоприятствования своему старшему. Даже причудам. А может, и пожил бы на денек-другой дольше. Но сердца не хотели смягчаться, не получилось, не смогли. Уступать не хотел никто. А потом было поздно.