Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

Рассказала Маме. Оля [159] тоже приняла участие в этих беседах. Решено было снести им узел нарядов и сластей и деньгами 3000 (деньги дала Мама) и написать письмецо: «Молитесь Богу за Александру и Алексея и будьте счастливы».

Вопрос был в том, как передать все. Подойти, постучать в окно и уйти (так делается тайное подаяние)? Но это неисполнимо, так как они живут в дворницкой, в бывшей доме её отца (приютил ее дворник, и окно выходит в коридор). Кроме того, может случиться также, что выйдет дворник и получит все. Или кто-нибудь из его семьи. Этот, наиболее романтический, способ не подходит. Надо что-то другое. Послать по почте? Тоже неудобно. Кто ее там знает? Может и не отдадут (говорят, она живет под чужой фамилией, а какая у неё фамилия — мы не знаем). Решили так, что Митя [160] (ему очень нравится все романтичное) оденется в студенческое пальто, зайдет, спросит Валентину Викторовну (так ее зовут) и отдаст ей пакет. И сразу же выйдет. По крайней мере, мы будем знать, что это попало в те руки, что мы желали.

Так и сделали.

Мама приходила ко мне с Олечкой, все сама просмотрела. Олечка положила свои кружева и свои две косынки. Мне кажется, что этого не следовало делать: вещи настолько хороши, что могут пойти лишние толки. Но ей так хотелось положить эти вещи, она так радовалась при мысли, как та девочка (она, пожалуй, одних лет с Великой Княжной Ольгой) будет радоваться и примерять кружева, что ей нельзя было отказать. Туда же были положены три рубашечки Маленького в них записка («Молись за Алексея»), много конфет и сластей.

Вечером, часам к девяти, Митя … [161] и погрузил на себя узел. Постучал в окно. Ему открыл дворник и на вопрос, где живет Валентина Викторовна, провел его в полутемную каморку. Митя вошел. Увидел трех детей, играющих на полу с кошкой, а на кровати лежала и стонала женщина.

— Я, — говорит он, — в первый момент растерялся. Но больная постучала в стену и слабо позвала: «Лили!»… Я бы сразу ушел, как было условлено, но я не знал, сюда ли я попал… В это время вошла девушка (вернее, девочка) в сером каком-то рванье — (так он рассказывал). И когда она вошла, я прямо растерялся. Такие глаза! Безумно красивые глаза!… И тонкие темные брови… А волосы — целые снопы золота! Я спросил, здесь ли живет и могу ли я видеть Валентину Викторовну. Девушка растерялась и сказала: «Мама больна. А я, вот, я дочь Валентины Викторовны… А что вам угодно?» Она, очевидно, очень терялась. Тогда, — так рассказывает Митя, — я сказал: «Вот это возьмите!» Подал ей узел и конверт и быстро вышел. За мной кто-то пошел, но я быстро скрылся…

Прошло больше двух недель. Олечка приходила ко мне и часто спрашивала:

— Аннет, а как ты думаешь, та девочка еще счастлива?

— Мне кажется, что в этом нельзя сомневаться…

Уже весной Берчик мне сказал:

— А знаете, Анна Александровна, заместо счастья, Бог-весть что в ту семью внесли!

Я уже забыла, в чем дело.

— А в Сочельник, помните?

Вспомнила.

— Ну так вот… Они поправились. Квартиру другую… и все такое… Она шляпы делает, магазин у нее… Дети — так прямо ангелочки!

— Ну так и хорошо! Что же ты ворчишь?

— А, вот, Великий Князь с того самого дня за девочкой этой бегает. Видели его с ней в городе… Не было бы худа, не знает ведь, в чем дело. Думает и вправду студент.

А раз было народное гулянье. Я ехала с детьми. Вижу — навстречу молодая девушка, везет колясочку с ребенком (калекой). Берчик указал мне:

— Эта та самая… в Сочельник которая… А это братишка её больной…

Девушка, действительно, необыкновенно красивая, однако, больше похожа на еврейку или грузинку (с зелеными глазами).

9 сентября — 10.

Сегодня опять услышала об этой несчастной Лили. Месяца два тому назад в «Новой Времени» появилась заметка:

«В воскресенье, 19 мая, в Павловской парке молодая девушка стреляла в студента. Когда раненого подняли, он отказался себя назвать. Предполагают, что это один из великосветских романов».

Больше об этом ничего не было.

Потом оказалось, что так закончилось наше «тайное благодеяние». У Великого Князя с Лили затянулся роман. Когда девушка узнала об обмане, то выстрелила в своего героя, не зная, кто он. Когда ее арестовали, она себя не назвала, боясь напугать мать. Потом Великий Князь хлопотал об её освобождении, но сказал полицмейстеру, что хотел бы избавиться от этой семьи, чтобы убрать их из Царского. А в то время Митя уехал полечиться к отцу. Отец навел справки. Оказалось, что эта дама, мать Лили, была вдова еврея; ей жить, конечно, было нельзя в Царском. Но она что-то скрыла — уж не знаю — словом, жила под чужим именем. Ну, и ее вместе с Лили арестовали. А детей у неё отняли. Она умерла в тюрьме, а Лили куда-то услали.

Все это вышло ужасно. Великого Князя не было. Он об этом узнал только когда вернулся, месяцев через восемь. Страшно волновался.

— Вот, — говорит Митя, — наши полицейские… [162]. Готовы человека живьем съесть! Перестарался, мерзавец!

Он собирался было навести справки о том, куда девалась Лили. Потом решил ограничиться выговором полицмейстеру… И еще боялся, что дойдет до Мамы.

Бедная, бедная девочка!

А мы так искренно верили в то, что наше «тайное даяние» принесет счастье всей семье.

7 мая — 11.

Старец едет [163]. Ждем его с нетерпением. Мама говорит:

— Он единственный человек, который вносит мир в мою душу.

И дети его ждут. Любят его святые слова. Оказывается, он задержался. Совершил паломничество в Саров. И не один, а с народом. Его большой душе надо, чтобы всякий, кто будет около него, возрадовался. А посему Мама сегодня отправила ему 3000 рублей на подарки для народа.

9 июня. — 1.

— И вот, — говорит старец, — эти министры — ослы: велят из Царицына убрать Илиодора, а это не понимают, что за ним сто старух поплетутся и такой рев подымут, что никакими пушками не заглушишь… Дурьи головы! Надо, чтобы все спокойно!

И опять о Л. Толстом вспомнил:

— Папе, — говорит, — на графов не везет: графа Л. Толстого за характер синод оттолкнул, графа Витте (так как он граф — Витте) зовут за большую умность — так это не годится: плохое то хозяйство, когда хозяин умного приказчика боится!

Да, прав старец, прав святой пророк!

Мама говорит:

— Если бы я не была царица, то была бы с теми, кто против царей!..

Думаю — если бы старец не был святым человеком, то был бы тоже с теми, кто против.

9 июля.

Старец говорит:

— Царские министры много дальше не видят своего носа. Вот им граф Лев Толстой чем-то не по нутру пришелся. Они синоду и напели. А этот и рад. Ведь попы — души продажные… Тоже вот, выслужиться хотели — ему отречение от церкви… [164] Думали — он заплачет, в ножки поклонится: «Дайте, мол, свое благословение!» А он и не подумал! А Папа, как стал помирать граф Толстой [165], печально так сквозь слезы сказал: «Не он перед церковью, а перед ним церковь виновата, что он не как христианин, без покаяния умирает. Церковь сумела наказать, а не сумела на свою сторону перетянуть!» Вот что сказал Папа, а они думали — царю-батюшке угодили! Щенки слепые, а не правители, дальше сиськи суки не видят!

И как он прав! Ах, как он прав!

Отречение графа Л. Толстого от церкви внесла большую горечь во всю царскую семью.

Мама говорит:

— Граф Л. Толстой — величайший мировой ум, гений… И этот человек, который жил в наше время, относился злобно к нам, потому что к нему церковники применили такую же плеть, как к любому поваренку. И это так тяжело! Особенно потому, что вся Европа это нам поставила в вину. И еще потому, что «Война и мир» это — лучшая русская книга…