Тревожное небо

— Есть к запуску!

Человека четыре натягивают амортизатор, моторист поддерживает рукой винт, и когда шнур натягивается до предела, отпускает винт. При удаче мотор запускается с первого-второго раза. Но чаще эта процедура повторяется бесконечное множество раз. Однако в нашей школе уже появилась новинка — автомашина-стартер. Подъехав к самолету, шофер сцеплял специальный с осью винта, включал свой двигатель и крутил пропеллер до те? пор, пока мотор самолета не запускался.

Моим заданием на новом истребителе в тот раз был пилотаж: боевые развороты, одинарные и двойные бочки, пара, иммельманов и под конец — «петли Нестерова», которые в те годы имели весьма мрачное название — «мертвые петли». Спуск — спиралью, расчет на посадку со скольжением и, конечно, сама посадка на три точки рядом с «Т».

С помощью механика я проверил исправность лямок парашюта: они только становились постоянным спутником летчика, затем залез в кабину, застегнул ремни, подвигал рулем и элеронами, опробовал мотор. Все было в лучшем виде, и я поднял большой палец. Кожин и механик удовлетворенно усмехнулись: знай, мол, наших!

Оставляя за хвостом тучи снежной пыли, истребитель пошел на взлет. Кабина была открытой, только узенький козырек защищал лицо от ветра. Сделав над аэродромом большой круг с набором высоты, я увидел, что мне навстречу стремительно несутся серые скопления туч. «Опять пропал летный день», — мелькнула досадная мысль. Высотомер показывал расстояние до земли 700 метров. А по заданию пилотаж должен был выполняться на 800… «Ничего, — решил я, — хватит и семисот».

Полетное задание я выполнил благополучно, оставались лишь «петли». Добавляя обороты мотору, поглядываю на указатель скорости: 200… 210… 220… 230 — хватит! Мягко потянув ручку на себя, начал ввод в «петлю». Горизонт провалился вниз, исчез с глаз. Истребитель встал на дыбы и… тут же оказался в облаках. Потянув ручку до отказа, ждал, когда снова покажется земля. Но она почему-то не появлялась. Секунды тянутся долго. Перед глазами по-прежнему все серо. Свист ветра в растяжках заставляет взглянуть на скорость… Но разглядеть приборы почему-то не могу. Смахнув очки, ветер тотчас их уносит, я с ужасом вижу, что самолет пикирует отвесно вниз, стрелка указателя скорости дрожит где-то около четырехсот…

«Ну, все», — мелькает мысль, и я инстинктивно тяну ручку изо всех сил на себя. Не заметил, когда она отошла. Истребитель, к моему облегчению, послушно начинает поднимать нос… Нагрузка увеличивается, и я на миг теряю сознание. Прихожу в себя, когда самолет уже снова в горизонтальном полете. Однако высота так мала, что четко различаю внизу испуганные лица возчиков, с трудом удерживающих перепуганных лошадей, запряженных в возы с сеном.

Сделав круг над аэродромом, сажаю самолет по всем правилам. На старте бушует командир эскадрильи.

— Безобразие! Хулиганство! На десять суток под арест!

К ангарам, куда я подруливаю, бежит Саша Радченко, мой командир звена.

— Это еще что за выкрутасы! — кричит он еще издали. — Ты что, гробануться захотел? Ведь осталось-то на волосок…Видел же, что облаками затянуло и высоты мало, значит — прекращай выполнение задания и домой!

Я стою молча, вытянув руки по швам. Радченко, схватив с земли горсть снега, начинает энергично тереть мне щеки.

— Ну, вот, — говорит он уже спокойней, — еще и лицо обморозил. Давай три сам. Крепче натирай, а то пойдут волдыри. И — марш под арест. На десять суток…

Я удивленно выпрямляюсь.

— За что же? Ведь я не нарочно…

Радченко, в свою очередь, удивленно смотрит на меня.

— Как не нарочно? Доложите. — Он переходит на официальный тон. Запинаясь, я докладываю все подробности своего злополучного полета. Радченко всегда внимателен и доброжелателен к своим подчиненным. До сих пор у него не было никаких оснований быть недовольным мною.

Выслушав меня и помолчав немного, он говорит:

— Иди в санчасть, а то того и гляди кожа слезет. Там и жди. Я потом скажу, как и что…

Через полчаса в санчасть прибежал курсант из моей группы и передал, что на сегодня никаких заданий больше не будет и мне можно идти домой.

С обвязанным бинтами лицом я зашагал по направлению к городу.

Все хорошо, что хорошо кончается. Настроение мое вновь на высоте. Но в воздухе надо быть более осмотрительным.

Нет худа без добра

Еще только начинает светать, точно в три ноль-ноль играет труба. Сон так сладок. Глаза никак не хотят открываться. Поспать бы еще, ну хотя немножечко! Однако ничего не попишешь, надо подыматься. Пару минут на уборку постели, четверть часа приседаний, наклонов, шага и бега, а затем быстренько бриться-мыться к длинному оцинкованному корыту, над которым нависло два десятка носиков такого же длиннющего умывальника. Бегом обратно в палатку, не успеешь еще натянуть кожанку-реглан, как уже снова звучит труба: строиться!

Адъютант отряда уже на месте — стройный, подтянутый, гладко выбритый и надушенный. Кажется, что как только мы уйдем на полеты, он преспокойным образом сложит свои аккуратно выутюженные бриджи, смахнет пылинки с начищенных до блеска сапог и снова — пока еще прохладно — завалится спать.

— Становись! командует адъютант. Раав-ня-я-йсь! Смир-р-р-но-о! — и, четко повернувшись на каблуке, спешит навстречу медленно приближающемуся командиру отряда Девятову. Приняв рапорт, Девятое дает команду:

— Вольно. Командиры звеньев — ко мне!

Четверо командиров строевым шагом подходят к Девятову и по очереди рапортуют о состоянии своих звеньев. Следует новая команда и в общем строю направляемся в столовую. Времени для завтрака в обрез. Мы не снимаем даже регланов. После завтрака — к ангарам, где уже, выстроенные в длинный ряд, стоят учебные самолеты. Перед каждым — группа курсантов с авиатехником или авиамехаником, который докладывает подошедшему инструктору о состоянии людей и материальной части. К этому времени прибывает и командир эскадрильи Трубников. Коренастый, небольшого роста, с живыми голубыми глазами, Трубников не держится особняком. Он охотно проводит время с нами, молодыми, еще не оперившимися инструкторами, и незаметно, то с помощью рассказа о прошлом, а то и анекдота, воспитывает нас, не упуская ни одного даже малейшего нарушения. Мы любили и уважали своего комэска.

Так проходят дни, недели, месяцы. Группа за группой, выпуск за выпуском готовим мы в Оренбургской школе летчиков и лотнабов — кадры для ВВС. Темпы работы таковы, что мы подчас забываем об очередных ежегодных отпусках…

В одну из послеобеденных смен командир отряда приказывает ноем рулить на старт строем пеленга. Сам он — ведущий, мы псе — длинной цепочкой вслед за ним. Пыль стоит столбом. Когда техник, сидящий во второй кабине ведущего самолета, поднимает левую руку — мы строимся в левый пеленг, когда правую — в правый. Я никак не могу понять, зачем нужны эти наземные перестроения. В цепочке мой самолет последний, и пыль от всех впереди рулящих не позволяет ничего ни видеть, ни даже дышать. После второго или третьего перестроения я совсем обессилел и, боясь отрубить в клубах пыли хвост впереди идущему, остановился. Ко мне подбежал техник с приказанием: «продолжать рулить». Я рассердился и, забыв дисциплину, выскочил из самолета и помчался напрямик по аэродрому. Как оказался дома, и сам не знаю. Взвинченный, обессиленный, я завалился на койку и заснул.

Утром меня разбудил посыльный:

— Немедленно явиться к начальнику штаба школы.

Ну, будет мне теперь баня. Натворил я дел…

Зайдя в кабинет начальника штаба, я с удивлением обнаружил, что за столом сидит совсем другой человек: с кудрявой бородкой, ясным взглядом серых глаз, светящихся из-под высокого лба, командир высокого ранга — на красных петлицах его воротника четыре ромба! Начальник штаба школы стоит сбоку от стола.

— Присаживайтесь, — сказал сидящий за столом, когда я, стоя навытяжку, доложил о себе. Я снял пилотку и сел.

— Давно в школе? Когда закончили?

— В декабре 1930 года, товарищ начальник.