Дневник. Том 1

много могли бы подсказать промышленности и моде эти приве

денные отовсюду растения, такие оригинальные и изысканные.

Какой источник разнообразных рисунков для наших лионских

шелков! Какую революцию можно совершить в академическом

расположении рисунка на ткани, в сей отвратительной геомет

рии нашего вкуса! Сколько здесь фантазии, сколько неожидан

ности в пятнах и цвете. Это счастливый и свободный реализм

без правил, это китайское, японское искусство, это искусство

натуризма, на которое клеветали, как на фантастическое, — а

между тем достаточно сорвать вон тот листок, чтобы в пальцах

какого-нибудь мастера из Иеддо он превратился в самую вос

хитительную коробочку для перстней.

К завтраку приезжает г-жа Кампелло. Итальянская краса

вица; глаза — два сияния, рот — белая молния. Встав из-за

стола и проходя мимо меня, принцесса говорит: «О, этой семье

недостает одухотворенности! Красивы, но глупы!»

571

Вечером, на обратном пути. Оборванцы на железной дороге.

Француз в состоянии опьянения не чувствует себя счастливым

сам по себе, как это бывает у других народов. Ему нужно по

казать всем, как он пьян, и притом с шумом. Крики, болтовня,

безудержная похабщина. Буйное веселье выявляет присущий

ему дух суетности и неравенства: ему необходимо подавлять

окружающих.

18 сентября.

Ничего, ровно ничего на этой выставке Курбе *. Разве что

небо на двух маринах. А кроме этого, — забавная вещь, — у зна

менитого мастера реализма нет никакого изучения натуры.

Тело его «Женщины с попугаем» * по-своему настолько же да

леко от правды обнаженного тела, как и любой академический

этюд XVIII века.

Уродство, одно уродство! Да еще уродство без своеобразия,

без красоты уродства! < . . . > .

Когда кто-то заговорил со служителем из морга о том, как,

должно быть, его волнуют мрачные сцены опознания трупов,

служитель отвечал: «Ох, ко всему привыкаешь... Но вот когда

приходит мать... Видите ли, иногда бывает, что труп разло

жился, сгнил, превратился в сплошную массу, но если приходит

мать, она бросается к нему и целует его! Только мать на такое

способна!» < . . . >

После обеда, в ресторане Филиппа. Быть может, у нас и

есть талант, и я верю в это, но мы больше гордимся не нашим

талантом, а тем, что мы впечатлительные существа, наделенные

бесконечно тонкими чувствами, вибрирующие с необычайной

чуткостью, больше всех способные артистически наслаждаться

изысканностью крылышка пулярки, которое мы здесь едим,

изысканностью картины, рисунка, лаковой шкатулки, женской

шляпы, всякой утонченной вещи, недоступной грубым вкусам

публики. < . . . >

27 сентября.

Эти вечные россказни о том, что у Вольтера начиналась ли

хорадка в годовщину Варфоломеевской ночи. Чтобы он был та

ким чувствительным? Как бы не так! Чтобы он был та

ким добрым, нежным? Достаточно посмотреть на его губы на

статуе Гудона! Дай-ка я тоже окрещу тебя: Вольтер, ты Са-

тана-Прюдом!

572

28 сентября.

За кулисами Французского театра. Рог Эрнани * оказался

корнет-а-пистоном из оркестра императорской гвардии! А Руй

Гомес сегодня жаловался, что за завтраком съел слишком много

требухи по-кански! Ох! Как меняются все вещи на свете, если

смотреть на них с оборотной стороны!

29 сентября.

Порода министров деградирует, и мне кажется, ниже она

уже не может опуститься. При Луи-Филиппе это были хоть

преподаватели. А теперь я знаю одного, — это настоящий Го-

диссар *, южанин из самых низов, Форкад де Ларокет: бакен

барды как у средиземноморского моряка, шея словно у тор

говца дешевым вином, приехавшего с юга, или у какого-нибудь

Каннебьерского * любезника, — что-то общее с красавцем брю

нетом — солдатиком времен Реставрации, каких можно видеть

на непристойных литографиях Девериа. Этот Форкад де Ла-

рокет — министр общественных работ. Одновременно смирен

ный и скучный, надменный и грубый.

Вот он сидит за столом, развалившись, как плохо воспитан

ный человек, сияя, шумно и глупо фыркая, — провансальское

ничтожество в черном фраке, — и рассказывает старые марсель-

ские анекдоты, истрепанные до дыр.

Вечером, в курительной, он разлегся на диване, по при

вычке нынешних государственных деятелей, овернцев и мар-

сельцев, обтирающих каблуки сапог о шелковую или ситцевую

обивку мебели. Он свысока, с презрением, смотрит на окружаю

щих — художников и писателей, — несколько теряет равнове

сие, ошеломленный циничной беседой Готье и Понятовского,

которые, с сигарами во рту, предаются трансцедентному об

суждению сексуальных особенностей утренних часов, и вдруг

застывает от изумления, сразу весь сникает, пригвожденный к

месту вопросом Готье, — тот спрашивает его со своей невоз

можной фамильярностью: «Господин министр, сколько раз в

неделю бываете вы близки с женщиной?»

11 октября.

Сегодня закончили нашу пьесу: «Бланш де ла Рошдра-

гон» *.

Улице Шильдебер конец. С нее уезжает Гоге, торговец ра

мами.

573

Странная улица и странный человек! Эта улица с облупив

шимися домами, круто заворачивающая и выходящая на Сен-

Жермен-де-Пре, имеет вид провинциального тупичка. Улица,

где на мостовую выставляли всякий хлам из лавок старьевщи

ков, где над сточной канавой стояли кресла, где мостовую за

громождали рамы с обвалившейся позолотой, испещренные пят

нами шпаклевки. Чего только не было в витринах и на улице!

Старые портреты, поставленные кое-как на стулья, от сидений

которых остались только ремни; вышивки крестиком, изобра

жающие святых подвижниц; распятия, фаянсовая монастыр

ская посуда, медные водопроводные краны, оловянные блюда,

средневековое оружие и латы, охотничьи рога, виднеющиеся

из-под академического мундира, гитары, повешенные на рамы

картин, изображающих выразительные головы гречанок в тюр

банах, модные во времена филэллинизма *, пологи кроватей и

занавески, висящие на оконных ставнях лавки.

Одна из этих лавок, прямо у двери Гоге, похожа на палитру

лохмотьев, самых старых и самых рваных, между двумя позе

леневшими гобеленовыми портьерами, выгоревшими, вытер

тыми, изъеденными молью, истлевшими, виднеется что-то вроде

дыры, заполненной свертками галунов, грудами шнуров для

открывания входных дверей, лоскутами шелка и шерсти, —

нечто вроде кучи тряпичного перегноя.

Затем — совсем темная, осклизлая лестница и привратниц-

кая во втором этаже, где в сырости, в зеленоватом свете, лью

щемся из окна с цветными стеклами, сидят привратник и при

вратница возле трех горшков с бальзамином, словно утоплен

ники на травянистом возвышении среди желтого дна реки.

У Гоге и его спутницы жизни лица гладкие, смиренные и

не внушающие доверия, — лица дьячков-перекупщиков.

13 октября, Сен-Гратьен.

И хозяева и гости скучают. Дождь. У Ньеверкерка заку

порка вены. Он играет в своей комнате с любителями карточной

игры. Принцесса позирует для портрета и не может двигаться.

Кажется, что жемчужины у нее на шее зевают, как створки ра

ковин, где они зародились. В углу обе принцессы Бонапарт *

делают вид, что читают.

Время от времени принцесса отпускает какую-нибудь во

пиющую бессмыслицу по поводу Рима. Такая уж странность у

этой неглупой женщины. Как собеседница она весьма незау

рядна, но, когда она спорит, у нее ум, доводы, гневные выпады

574