Дневник. Том 1

Ох, чего только нет в Париже! Нам рассказывали, что одна

женщина зарабатывает по сто франков в день благодаря сво

ему непревзойденному таланту нанизывать жемчуг для оже

релья, — то есть располагать жемчужины в определенном по

рядке, чтобы они оттеняли одна другую, гармонически сочета

лись между собой, создавать как бы аккорды из жемчужин,

раскладывая их на своего рода органных регистрах из черного

дерева. За каждое ожерелье, над которым она работает иногда

целый день, ей платят от шестидесяти до восьмидесяти

франков.

По поводу «Эрнани».

Грустно думать, что автору нужно прожить еще сорок лет,

почти полвека, чтобы ему начали аплодировать так же бурно,

как его освистывали когда-то *.

564

Виши. 3 июля.

Здесь утрачивается иллюзия, будто болезнь придает ка

кую-то изысканность. < . . . >

Директор курорта, Каллу, говорил мне, что здесь торгуют

стульями, на которых сидел император. Значит, есть люди, по

клоняющиеся той части его тела, где у него имеются геморрои

дальные шишки! А мы еще издеваемся над народами, покло

няющимися экскрементам Великого Ламы! < . . . >

9 июля.

Сегодня утром прочел, что умер Понсар. Он останется бес

смертным мерилом всей той симпатии, которую Франция пи

тает к посредственности, и всей ее зависти к гениям. Только

такое бессмертие может спасти его от забвения.

12 июля.

Молоденькая прачка на Алье: голые руки, светлое платье,

в виде украшения — бархатная лента в волосах; маленькие

круглые груди перекатываются, как два яблока; под платьем

угадывается тело, свободное, гибкое. Она напомнила мне одну

мою прежнюю любовницу в простонародном утреннем наряде.

Прелесть сна в том, что это смерть без сознания

смерти. < . . . >

Общество здесь так же уродливо, как и его фотографии.

Музыка в театре и на концерте меня не трогает. Она дохо

дит до меня только на свежем воздухе, когда она неожиданна,

случайна. < . . . >

Составить наш «Катехизис искусства» в виде афоризмов.

Десять страниц. Заставка — «Торс», совершеннейший образец,

Абсолют.

Я нахожу, что вокруг нас — среди наших знакомых, да и ве

зде — день ото дня уменьшается забота об имени в потомстве.

Для тех литераторов, которых я наблюдаю, литература, ка

жется, стала ныне только средством многое в жизни получать

задаром. Словно она дает право на паразитизм, не вызывающий

слишком большого неуважения. Все реже и реже встречается

565

человек, художник, живущий только своим искусством. Мне из

вестны лишь трое таких: Флобер и мы с братом. <...>

Довольно любопытно, что никогда не бывало завещания в

пользу автора книги; ни один умирающий богач никогда не за

вещал своего имущества писателю. Если когда-нибудь автор и

был наследником своего читателя, то только в том случае, когда

читатель знал его, встречался с ним, — вернее, с телом, в кото

ром жил этот ум.

18 июля.

< . . . > Если бы умерли одновременно Иисус, Вашингтон, Со

крат и Спартак, газеты так не горевали бы: не стало Ламбера-

Тибуста! Говорят о памятнике, о колонне, о национальном тра

уре. Приводят примеры его божественной доброты, среди них —

случай, когда он узнал своего старого друга, хотя тот и опустился

до крайней нужды. Если всю жизнь он писал только бульвар

ные пьески, так это потому, что он был слишком скромен для

высоких притязаний на высокую литературу. А впрочем, как

знать? Вместе с ним умерло веселье Парижа; и во всех кофей

нях гарсоны утирают слезы уголком передника.

Сколько слез! И из-за кого? Бывший актеришка театра Бо

марше; * сердечный друг проституток, любовник на содержании

у Делион, шут гороховый на ужинах золотой молодежи, буль

варный и кулуарный Буаро *, дешевый водевилист, один из че

тырех соавторов, да что там говорить — Ламбер!

22 июля.

< . . . > В наше время газета начинает вытеснять книгу, а ли

тературный поденщик — настоящего литератора. Если никакая

сила не положит конец этому, если не прекратится дождь удо

вольствий и наград, падающий на автора статей, то скоро не

найдется ни одного пера, достаточно смелого и бескорыстного,

чтобы посвятить себя искусству, идеалу, неблагодарной книге:

на подлинного писателя станут смотреть как на курьезное яв

ление и как на идиота. < . . . >

Какая жалкая шлюха, одетая в костюм бродячей певицы!

Шляпа из белой и черной соломки, украшенная маком, черные

бархатные завязки, белый, вернее — почти белый воротник, ко

роткая коричневая кофточка, лиловая юбка в черную клетку,

подобранная над черной нижней юбкой. Гитара на ремне через

566

плечо. Лицо серое, как у бедняков, и болезненно-одутловатое.

Лицо без возраста. А какой голос! Сиплый, как ломающийся го

лос бездомного мальчишки. Она поет:

О чистой правде я пою,

Примите же во мне участье,

Явите доброту свою

Для той, чья жизнь — одно несчастье.

И она плюет на землю.

Швейцарский домик, как в оперетте или водевиле, — так и

кажется, что на его балконе, словно в театре, сейчас будут петь,

поднимая высокие бокалы с шампанским; сад, чуть побольше

столовой, окружен решеткой, увитой виноградом, и украшен

глиняными медальонами с портретами знаменитостей, работы

Каррье-Беллеза. Это домик директора курорта, Каллу. Дом, у

которого медная дверная ручка беспрерывно поворачивается,

дом, где всегда едят, музицируют, поют, куда по пути заезжают

все знаменитости, все певцы, молодые и старые: вчера здесь

были Лионне, сегодня — старик Тамбурини.

Интересный тип этот Каллу, современный администратор,

делец сегодняшнего дня, здешний барон Османн. У него в ру

ках все: воды, ванны, эксплуатация всех источников, казино,

театр, концерты, типография, газета, множество рабочих, от

каменщиков до картонажников, клеящих коробки для конфет, —

целая армия рабочих, шестьсот мужчин и женщин. Крестьяне

прозвали его Наполеон IV.

Это человек бешеной активности, но вздорный, как многие

слишком деятельные люди, мелочный, деспотичный, во все вме

шивается. Добродушный, но бестактный, напористо и вульгарно

гостеприимный, дурно воспитанный, — что становится все за

метнее, по мере того как растет его состояние, — резкий в обра

щении с подчиненными. Внешне — это светлоглазый, остроно

сый, чувственный сангвиник с хорошими зубами, словно гото

выми вгрызаться во все, что доставляет наслаждение; составил

себе гарем из актрис своего театра и участниц его концертов;

стыдливость и антипатию к себе он преодолевает, заключая и

возобновляя ангажементы.

При этом он никогда не забывает о своих делах, так что в

нем всегда чувствуется сдержанность дельца, эксплуататора, из

влекающего пользу из всех, кого он принимает; от каждого

гостя он стремится получить какую-нибудь идею, рекламу, что-

нибудь нужное: у архитектора просит план, у литератора —

567

статью, — наживая таким образом проценты со своих обедов,

сугубо деловых и не слишком обильных. Словом, он практичен

во всем; обладает житейскими навыками и даже некоторой

изысканностью современного человека: его брюки как раз та

кого оттенка, как нужно, у него изящная шотландская овчарка,

красивая бричка, — окружающие его вещи отличаются той ари

стократичностью, которую нынешние выскочки иногда улавли

вают, хотя сами не способны ею проникнуться.

Дом этот похож на проходной двор: принимают здесь су

пруги Малезье, забавная чета — представители светской богемы: