Дневник. Том 1

в Париже они никогда не обедают дома, а все лето живут на заго

родных виллах у знакомых. Муж — опереточный певец, с голо

вой капуцина из шансонетки: лоб желтый, как слоновая кость,

каракулевые брови, глаза и улыбка куклы-дурачка. Жена,

играющая при Каллу роль г-жи де Помпадур, приглашает его

гостей и, я думаю, имеет какое-то отношение к любовным

интригам хозяина.

Здесь бывают деклассированные женщины или женщины,

которые только одной ногой еще держатся в свете, как, напри

мер, г-жа Виоле-ле-Дюк, в пятьдесят пять лет строящая из

себя наивную девочку; певица по имени Гонетти; пианистки,

побывавшие, кажется, всюду и, как старые некрасивые жен

щины, философски взирающие на любовные шашни по закоул

кам; бедная старенькая органистка, с глазами как у белого кро

лика, вся седая, неловкая, словно выпавший из гнезда птенчик,

вечно смеющаяся и еще более жалкая из-за этого, потому что

ее сразу представляешь себе в Париже, на шестом этаже, где

на обед у нее одна редиска, — на ней черное платье, похожее на

жженую бумагу. Мужчины всех сортов, много архитекторов,

пейзажист, последний из награжденных поездкою в Рим *, —

последний, и то слава богу! — художник, пейзажи которого спо

собны внушить уважение к манере Тено.

Понедельник, 29 июля.

Возвращение в Париж.

8 августа.

Заходим к Сент-Беву. Демократическая натура этого чело

века видна в том, как он одевается по-домашнему: халат,

штаны, носки, шлепанцы, — простонародные шерстяные вещи

придают ему вид привратника, страдающего подагрой. Он так

много вращался в среде изящных, изысканных людей и все же

568

не мог усвоить себе внешний вид светского старика, почтенную

домашнюю оболочку старости.

Он длинно и со скучными повторениями рассказал нам, что

произошло с ним в сенате и какую это ему создало популяр

ность *. А пока он говорил, мы невольно думали о том, что

одна-единственная статья, написанная желчным и правдивым

пером, один булавочный укол со стороны порядочного человека

мог бы выпустить воздух из шара, наполненного пустыми сло

вами, который возносит сейчас ввысь этого мученика с жало

ваньем в тридцать тысяч франков, — если бы такая статья на

помнила, что этот самый Сент-Бев, единственный среди образо

ванных людей, единственный среди писателей, в 1852 году, во

время белого террора в литературе, во время преследований

Флобера и нас, во время всеобщего рабского молчания, поддер

живал реакционный режим; если бы она напомнила, что он

прозрел и обратился к свободе только после того, как получил

пожизненный оклад, что свое гражданское мужество он обрел

только вместе с жалованьем и мундиром несменяемого сена

тора, которые он заработал, когда со злопамятством священника

служил всему мерзкому злопамятству Второго декабря.

На обратном пути от Сент-Бева заходим к Мишле. Он сидит

на диванчике, подбоченясь, в позе идола, с какой-то экстатиче

ской и немного обалделой улыбкой на лице.

Он говорит с нами о Руссо, — по его мнению, если Руссо и

сделал что-нибудь стоящее, то лишь потому, что в какой-то мо

мент ему некуда было податься и он был доведен до отчаяния.

То же самое было и с Мирабо. И Мишле принимается доказы

вать нам закономерность этих резких перемен в судьбе великих

людей: неудачи заводят их всех в тупик, где они делают кру

той поворот, чтобы пойти навстречу своему счастью. Он закан

чивает так: «По этому поводу хорошо сказал один эмигрант:

«В Америку надо приплывать на доске, потерпев кораблекру

шение; человек, прибывший туда с чемоданом, ничего там не

добьется».

14 августа.

Сегодня видел своего юного родственника. Существо совер

шенное и законченное. Практичное ничтожество. Маленький

щеголь, ограниченный и самодовольный. Ни мысли, ни чувства,

ни стремлений; нет даже ни капли той зависти, из-за которой

такие люди, как его отец, в молодости все же поднимались до

своего рода политических убеждений. Оффенбах и Массен —

вот что такое для него мир! Я еще не встречал такого ниги-

569

лизма ума и сердца; а ведь этот мальчик прежде, казалось, не

обещал стать идиотом. Впрочем, это — ничтожество, прекрасно

себя чувствующее и вполне счастливое. Его веселье похоже на

опьянение; оно вызвано здоровьем и свежестью внешних ощу

щений, свойственной двадцатилетнему возрасту. Я думаю о том,

что провидение, разумеется, позаботилось о будущем всей той

породы, которую он представляет, и что благодаря провиден

циальному параллелизму в нашей прекрасной Франции воспи

тывается и ждет своего часа поколение девиц, изготовляемое в

пансионах и семьях для того, чтобы стать супругами и достой

ными половинами этих хорошеньких господчиков.

15 августа.

< . . . > Смерть соблазняет некоторых людей как последнее

приключение. < . . . >

25 августа.

Он много знает. Много читал. Видел свет, женщин, деловой

мир. Рассказывает с известным воодушевлением, отчего рассказ

получается живым. Он весел, любезен, добродушен — один из

приятнейших людей среди литераторов. А в итоге всего этого,

наш приятель Фейдо — глупец, он глуп той глупостью, кото

рую нельзя доказать, а можно только почувствовать.

27 августа.

Тоска, отвращение ко всему, к этому безликому окружению.

Теперь мы страдаем от необходимости иметь дело с несметным

множеством посредственностей, с серыми мещанами.

Наполеон на острове Святой Елены — Прометей хвастливой

лжи.

3 сентября.

Если между нами двумя и ложится иногда какая-то тень,

если и бывают столкновения из-за нашей нервозности и взвин

ченности, то только от тоски, часто доходящей до отчаяния, вы

званной нашей литературной деятельностью и созданием книги.

Тут мы грустим, злимся на самих себя, и порой это прорывается

в недовольстве друг другом. Так бывает, когда работа не ла

дится, когда мы бессильны передать то, что чувствуем, и до

стичь идеала, который в литературе всегда кажется выше того,

что у вас получается, и ускользает из-под вашего пера.

И вот мы испытываем мрачное отчаяние или внезапный при

ступ пессимизма, доводящий все до крайности, возникают раз-

570

ные мысли, отвращение к жизни, бывают даже такие минуты,

когда нас тянет к самоубийству... И мы с бешенством вспоми

наем, растравляя себе душу, все выпавшие на нашу долю не

справедливости, невезение, неудачи, когда все словно сговори

лись против нас, и приходим в то болезненное состояние, при

котором и дня не проходит, чтобы один из нас не страдал, а вто

рой не мучился из-за страданий другого.

4 сентября.

За завтраком в «Золотой руке» распечатываем письмо от

принцессы: старший из нас награжден орденом Почетного ле

гиона. Эта радость, как всегда, неполная, и награжденный ис

пытывает неприятное чувство. Впрочем, мы немного гордимся

этой наградой, редкостной потому, что мы не просили, не домо

гались ее ни одним словом или даже намеком; а получили ее

только благодаря дружественной душе — она сама подумала

об этой награде и вырвала ее для нас, — а также благодаря сим

патии к нам незнакомых людей.

Вспоминаю слова Сент-Бева, которые мне на днях передал

Сулье: «Моя речь в сенате зародилась на обедах у Маньи».

И правда! Пожалуй, на этих обедах, несмотря на нескольких

мешал, собирался один из последних кружков, где процветала

истинная свобода мысли и слова.

Вторник, 17 сентября.

Бродя по оранжереям Сен-Гратьена, мы думаем о том, как