Дневник. Том 1

симо от времени и среды. Делать из Гомера величайшего поэта

всех времен только из-за эпохи, в которую он жил, только из-за

того, что это начало литературы, — почти то же самое, что объя

вить первобытного человека, допотопного троглодита, вырезав

шего оленя на кости, более великим рисовальщиком, чем Винчи.

В искусстве есть тысяча способов поощрить мнимое призва

ние, но ни одного — обескуражить истинное.

20 декабря.

Мы теперь — как женщины, живущие вместе, у которых

здоровье стало общим и даже регулы наступают одновременно;

мигрень у нас обоих начинается в один и тот же день.

Все современные исторические иллюстрации к книгам, все

изображения мужчин и женщин прошлого могли бы красо

ваться на обертках дешевых новогодних конфет с ликером, для

этого им не хватает только раскраски. Кажется, что все это

выполнено гравировальной школой Арсена Уссэ.

ГОД 1 8 6 7

1 января.

Час ночи. 1867 год, что ты принесешь нам? <...>

2 января.

Обед у принцессы с Готье, Амеде Ашаром, Октавом Фейе.

Ашар — старый светский человек, поблекший, потускнев

ший, речь невыразительная, однозвучный голос. Фейе похож на

свой талант: он и физически воплощает изысканную зауряд

ность.

Готье и мы ругаем Понсара, принцесса протестует. Потом

у Готье спрашивают, почему он не пишет того, что говорит.

«Я расскажу вам одну историю», — отвечает Готье. Однажды

господин Валевский сказал ему, что теперь надо отбросить

всякую снисходительность и что с завтрашнего дня Готье мо

жет говорить о пьесах все, что думает. «Но на этой неделе, —

заметил Готье, — идет пьеса Дусе...» — «А! Тогда, не начать ли

вам со следующей недели?» — живо ответил Валевский. «Ну,

так я до сих пор и жду этой следующей недели!» < . . . >

Когда холодно, маленькие музыканты идут по улице со

скрипками под мышкой, в сюртуках, спускающихся им до пят,

с кепи на голове; карикатурные, озябшие и мрачные, они по

хожи на обезьянок в длинных пальто.

Постоянно говорят о творчестве Творца и никогда не гово

рят о творчестве его творения. А между тем как много сотво

рил человек, вплоть до божественных мелодий орг ана!

Знамение времени: в книжных лавках на набережной не

стало стульев. Франс был последним книгопродавцем со стуль-

551

ями, его лавка была последней, где между делом можно было

приятно провести время. Теперь книги покупаются стоя. Спра

шиваешь книгу, тебе говорят цену, — и все. Вот до чего эта

всепожирающая активность современной торговли довела про

дажу книги, прежде связанную с фланированием, ротозейством,

бесконечным перелистыванием и дружеской беседой. <...>

Читаю рассказ о чудесном открытии целого города Ансер-

вии в Сиаме; * развалины его тянутся на десять лье, там есть

статуи, у которых палец на ноге в двенадцать раз длиннее

ружья. Чушь это или правда, но я задумался. Неужели до на

шего человечества существовало другое, более могучее, суще

ствовали люди семи футов роста, памятники гигантов, города

огромные, как королевства? Неужели у нас есть прошлое, го

раздо более великое, чем то, которое мы знаем? Увы! История

начинается только с истории, то есть с человечества, создав

шего себе рекламу.

16 января.

<...> Всемирная выставка * — последний удар по существу

ющему: американизация Франции, промышленность, заслоня

ющая искусство, паровая молотилка, оттесняющая картину,

ночные горшки в крытых помещениях и статуи, выставленные

наружу, словом, Федерация Материи. < . . . >

9 февраля.

< . . . > Есть только две возможности в отношениях с себе по

добными: или вы нуждаетесь в них, или они нуждаются в вас.

Мы настолько глупы, что никогда не злоупотребляем второй из

этих возможностей. < . . . >

Высшее проявление независимых взглядов, грандиозная ори

гинальность у некоторых провинциалов конца XVIII века по

хожа на последние остатки феодального мира, который поро

ждал еще цельные личности, выросшие в одиночестве, среди

четырех башенок старинного замка, и не поддающиеся влиянию

культуры, мыслей, привычек других людей.

Странные мы парижане: в Париже мы одиноки, как волки.

Вот уже три месяца, как мы связаны с себе подобными только

обедами у Маньи и у принцессы. За три месяца почти ни од

ного посетителя, почти ни одного письма, почти ни одной

встречи со знакомыми во время наших прогулок в одиннадцать

552

часов вечера. Отчасти по собственному желанию, отчасти в силу

обстоятельств мы создаем вокруг себя пустоту и наполовину

довольны тем, что нас не ранит соприкосновение с другими,

наполовину грустны оттого, что мы всегда бываем только

вдвоем.

22 февраля.

< . . . > Вот уже неделя, как мы не встаем с постели, неделя,

как мы больны; у нас такие приступы, что мы корчимся от

боли, и — странное сходство — начались они в одну и ту же

ночь, у одного печень, у другого желудок. Всегда страдать, хотя

бы немного, но страдать. Ни одного часа той полной и безмя¬

тежной надежности здоровья, которая бывает у других. Всегда

или страдаешь сам, или мучишься за другого. Всегда прихо

дится насильно вызывать в себе желание работать и отвлекать

свою мысль от недомогания тела и от грусти, причинен

ной болезнью.

25 февраля.

Флобер своим здоровьем, грубым и сангвиническим, по-де

ревенски закаленным в десятимесячном уединении, немного

раздражает нас, выздоравливающих: для наших нервов он сли

шком буен, и даже его талант кажется нам громоздким из-за

ширины его плеч. < . . . >

Прекрасно в литературе то, что уносит мечту за пределы

прямого смысла сказанного. Как, например, в агонии — беспри

чинный жест, что-то неясное, лишенное логики, почти ничто, и в

то же время неожиданный признак человечности *.

Почему японская дверь чарует меня и приковывает мой

взгляд, в то время как все греческие архитектурные линии ка

жутся мне скучными? Что касается тех, кто говорит, будто бы

они чувствуют и то и другое искусство, — я убежден, что они не

чувствуют ни того, ни другого. < . . . >

6 марта.

<...> Сейчас мы покупаем множество мемуаров, писем, ав

тобиографий, все человеческие документы: останки

правды. < . . . >

8 марта.

Мы убегаем, как воры, унося под мышкой две толстые те

тради: «Мемуары» Гаварни, которые только что доверил нам

его сын. В жизни у нас было немного таких острых радостей.

553

И прежде чем идти на урок фехтования, в первой же убогой

кофейне, на мраморном столике с пятнами от кофе, мы погру

жаемся в это сердце и в этот мозг, совершенно для нас откры

тые.

15 марта.

Какая любопытная вещь эти «Мемуары» Гаварни. Полное

отсутствие упоминаний о друзьях, об интересных людях, встре

ченных им в жизни, — полное отсутствие других людей. Мему

ары, целиком заполненные женщиной, которая, отдавшись ему,

завладевает им: смесь цинизма и «голубого цветочка». Позднее

женщину прогоняет математика, но в дневнике так и не появ

ляется мужчина или друг. Странные колебания уровня его мы

слей: то он опускается до общих мест, то поднимается до самых

широких взглядов на конечное и бесконечное, до самых высо

ких философских рассуждений; потом вдруг идет разная че

пуха, грязные каламбуры, почти безумное коверканье слов.

В сущности, очень жаль, что он писал только любовные ме

муары, где он главным образом выступает в роли армейского