Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

У меня не возникло вопросов к Мэри. Все и так было достаточно ясно.

Бренда Макканн дала присягу, чтобы заявить: в обе ночи убийств Тейт и Лабианка она видела Мэнсона спящим со Стефани Шрам в каньоне Дьявола.

Фундамент для моего перекрестного допроса Бренды был заложен пятнадцать месяцев назад. Я поставил ее слова под сомнение, напомнив о показаниях, данных Брендой перед большим жюри, когда она объявила, что не помнит, где она сама или Мэн-сон находились в каждую из этих ночей.

Бренда давала показания последней. Она закончила выступление во вторник, 16 марта 1971 года. В тот же вечер, несмотря на различные проволочки (Канарек, например, опротестовал упоминание в протоколе факта смерти Гари Хинмана), защита закончила. В среду мы работали над инструкциями для присяжных, и уже в четверг процесс достиг финальной стадии. Оставалось лишь произнести заключительные речи, дождаться конца совещания присяжных и выслушать вынесенный ими вердикт.

18–29 марта 1971 года

Моя вступительная речь на слушаниях о назначении наказания была короткой и продолжалась не более десяти минут. Как и с прежними моими выступлениями во время процесса, Мэнсон решил пересидеть ее вне зала суда, в закрытом помещении. Стоящая за этим решением психология очевидна: Чарли не хотел, чтобы присяжные концентрировали на нем свое внимание, пока я говорю о нем.

Я начал свою речь, сказав: “Я не стану обращаться к отчаянной попытке трех подсудимых девушек показать, что Чарльз Мэнсон якобы не был вовлечен в эти убийства. Уверен, все вы прекрасно видели, что они лгали в этом зале, стараясь сделать все возможное для их бога, Чарльза Мэнсона.

Что же, Чарльз Мэнсон уже признан виновным. Он виновен в семи убийствах первой степени и в сговоре с целью совершения убийства.

Сложность вашего теперешнего решения, леди и джентльмены, как я это себе представляю, заключена не в самом вопросе, заслуживают ли подсудимые смертной казни. Если помнить о совершенных ими невероятно жестоких, варварских, нечеловеческих убийствах, то высшая мера наказания покажется единственно возможным наказанием”. Затем я выразил самую суть своей речи: “Если это не тот случай, когда следует назначить наказание в виде смертной казни, тогда ни одно преступление вообще не заслуживает этой меры. В свете содеянного этими людьми пожизненное заключение будет величайшим подарком в истории, величайшим проявлением великодушия, самой щедрой милостыней.

Сложность предстоящего вам выбора, как я понимаю, в том, достанет ли у вас стойкости вынести вердикт о смертной казни для каждого из четверых подсудимых”.

Адвокаты защиты, предвидел я, будут молить о сохранении жизни своим клиентам. И это не только достойно всяческой похвалы, сказал я присяжным, но и совершенно понятно — точно так же, как и то, что адвокаты “на протяжении всего разбора вины доказывали, будто подсудимые вовсе не замешаны в убийствах, хотя совсем недавно эти три девушки под присягой отчетливо произнесли: “Да, это мы их убили”.

Этим подсудимым не потребовалось никаких причин для того, чтобы безжалостно, зверски расправиться со своими жертвами, лишить жизни семерых ни в чем не повинных людей, заметил я. У них не было смягчающих вину обстоятельств.

“Эти подсудимые не люди, леди и джентльмены. У людей есть сердце и душа. И никто из обладающих сердцем и душой не мог бы сотворить то, что эти подсудимые учинили над семью своими жертвами.

Эти подсудимые — чудовища в человеческом обличье, люди-мутанты.

У судебного процесса по делу об убийствах Тейт — Лабианка может быть лишь один логический конец, заключил я, — это вынесение вердиктов о смертной казни для каждого из подсудимых".

В самом начале своей речи Канарек произнес любопытное заявление: “Мистер Мэнсон отнюдь не соткан из добра”. Впрочем, продолжал он, “мистер Мэнсон не виновен в тех злодеяниях, о которых мы говорим здесь”.

Почему же тогда его предали суду? Канарек вернулся к двум излюбленным своим темам: “На долю мистера Мэнсона выпало немало неприятностей, потому что ему нравятся девушки”. Он оказался на скамье подсудимых “только оттого, что кому-то в Офисе окружного прокурора захотелось заработать еще одну золотую нашивку и суметь гордо объявить: “Я поймал Чарльза Мэнсона”.

Речь Канарека растянулась на три дня. Порой она принимала даже нелепые формы; например, он сказал: “Мы можем послужить своей стране как граждане Соединенных Штатов Америки, если даруем этим людям жизнь, поскольку, если революция возможна, противное решение может стать искрой, которая разожжет ее”. Порой речь Канарека оснащалась ненамеренной игрой слов; так, он заявил, что, в отличие от Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен, “у Чарльза Мэнсона нет семьи, которая могла бы выйти сюда и дать показания в его пользу”. Но в основном Канарек просто старался заронить в присяжных семя сомнений.

Зачем, если Сьюзен Аткинс лгала, давая показания только чтобы выгородить Мэнсона, ей было вовлекать его в убийство Хинмана? Разве тот факт, что, защищая людей, живущих на ранчо Спана, Мэнсон сам застрелил Кроуи, не говорил о том, что ему не было нужды приказывать другим действовать вместо него? Если эти девушки лгали, свидетельствуя о непричастности Мэнсона к убийствам, разве они не солгали бы о своем раскаянии и скорби?

Канарек лишь вскользь упомянул мотив “убийств под копирку”; он даже не пытался отстаивать его. Вместо этого он предложил еще один альтернативный мотив собственного сочинения: “Если б не то обстоятельство, что, по крайней мере, некоторые из этих людей [подразумевались, вероятно, убитые на Сиэло-драйв] занимались какими-то махинациями с наркотиками, тогда эти печальные события вообще не произошли бы”.

Дэйи Шинь, говоривший следующим, уцепился за заявление доктора Хочмана о том, что, по его мнению, эти девушки чувствовали если не сознательное, то подсознательное раскаяние.

Что касается Сьюзен, “она еще очень молода, — заявил Шинь.

— Ей только двадцать два года. Я верю, что надежда о ее исправлении еще не умерла… Быть может, когда-нибудь она исправится до такой степени, что сама поймет наконец, что совершенное ею не было хорошим поступком. Я верю, что она заслуживает шанса, малейшей возможности выйти когда-нибудь на свободу и прожить остаток жизни вне тюремных стен”.

То была весьма неудачная стратегия со стороны Шиня, поскольку подразумевала: будучи приговорена к пожизненному заключению, Сьюзен Аткинс когда-нибудь сможет быть отпущена на волю и отбывать остаток заключения условно. По закону, обвинение не может упоминать об этом, ведь это может сильно повредить подсудимому.

Из четверых адвокатов защиты Максвелл Кейт произнес лучшую вступительную речь. Он также оказался единственным, кто действительно попытался опровергнуть мои доводы.

“Мистер Буглиози говорит вам, что если смертная казнь не соответствует данному преступлению, тогда она не должна применяться ни к одному преступнику. Итак, я хочу понять, следует ли вообще применять подобное наказание?

В конце своего выступления при разборе вины этих людей мистер Буглиози зачитал вам имена убитых. Позвольте, я теперь прочитаю для вас, леди и джентльмены, список “живых мертвецов”: Лесли, Сэди, Кэти, Пищалка, Бренда, Уич, Сэнди, Кэтрин, Цыганка, Текс, Клем, Мэри, Змея, и, вне сомнений, этот список далеко не полон. Эти жизни, и жизни этих трех юных девушек в особенности, были настолько изувечены, что в некоторых случаях, возможно, спасти их уже не удастся. Я надеюсь, что дело обстоит иначе, но это все же возможно”.

Лесли Ван Хоутен, настаивал Кейт, еще способна исправиться. Ее необходимо обследовать, но не убивать. “Я не прошу вас сейчас простить ее, хотя прощение — высший акт христианского милосердия. Я прошу вас только дать ей шанс восстановить саму себя. Она заслуживает того, чтобы дать ей возможность жить. Содеянное ею не было делом рук настоящей Лесли. Пусть сегодняшняя Лесли погибнет — и она умрет, медленно и, наверное, болезненно. Но пусть Лесли, которой она некогда была, снова восстанет к жизни”.