А. Блок. Его предшественники и современники

больших по замыслу возможностях блоковского лирического субъекта. Но оно

же говорило и о том, что стих этим замыслам не подчиняется, ушел из них.

Поэтическая система Блока была завершена. Общественно это говорило о том,

что Блок-поэт дал новой культуре максимум того, что он мог дать. Строителем

новой культуры как художник он уже дальше не мог быть. В последнем

прозаическом произведении Блока «Ни сны, ни явь» (1921) один из эпизодов

кончается так: «Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…» (VI,

171). В первом эпизоде, там же, были такие, зачеркнутые автором, строки: «А я

в 40 лет понимаю меньше, чем в 20, каждый день думаю разное, и жить хочу и

уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки» (VI, 516). Дело совсем не

в отрицании Блоком «всемирной заварушки» — того «космического» единства

истории, которое определяло духовное существование поэта на протяжении

всей его творческой жизни. И не просто об обычной человеческой усталости

или чувстве личного конца тут говорится, — хотя и это играет большую роль.

Блок прежде всего болезненно ощущает свое выпадение из общего

поступательного потока нового этапа культуры, из ее «единого музыкального

напора», из того, что определялось Блоком и так: «Мир растет в упругих

ритмах» (VII, 360). Отсюда — трагическое чувство своих больших связей со

старым типом культуры, чем с новым, рождающимся, по Блоку, именно во

«всемирной заварушке», в бурях революции, и, соответственно, больших связей

со старым типом личности, погибающим, как в этом уверен Блок, даже в самых

его высоких воплощениях: «… и все теперь будет меняться только в другую

сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» (дневниковая запись

от 18 апреля 1921 г. — VII, 416). Это чувство гибели старой личности и своего

индивидуального выпадания из мира, растущего «в упругих ритмах», и

является определяющим в последнем звене трагедийной эволюции Блока.

В этом последнем кругу трагедийных размышлений Блока все его

творческое и человеческое внимание сосредоточивается на имени Пушкина. В

дневнике Блока последнего года его жизни все время появляется по разным

поводам имя Пушкина; необычайно важно для понимания духовного состояния

и последних мыслей Блока о судьбах народа, культуры и человека постоянное

присутствие в его сознании образа Пушкина. В обобщающем виде эти

размышления Блока выражены в его пушкинской речи («О назначении поэта»,

февраль 1921). Чрезвычайно существенно то, что, осознавая свою причастность

к старой культуре и старому типу личности, Блок видит их прежде всего в

пушкинской культуре и в том типе личности, который стоит за пушкинской

поэзией. «Хрустальный звон» поэзии Пушкина, по Блоку, говорит о наиболее

совершенной личности, выдвигавшейся прежней русской культурой; «веселое

имя» и «легкое имя: Пушкин» (VI, 160), по Блоку, синоним наиболее высокой

человечности. «И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило

отсутствие воздуха. С ним умирала его культура» (VI, 167). Ясно, что Блок

соотносит тут историческую судьбу Пушкина со своей собственной судьбой: с

концом исторически познавательного художественного напряжения,

«музыкального ритма», означающим трагический перелом от одного этапа

высокой культуры к другому; чисто внешнее значение имеют, по Блоку,

отрицательные, негативные силы истории, которые выступали против

величайшего представителя национальной культуры. Собирательно выражены

эти силы у Блока в образах «черни», «чиновников». С наибольшей

определенностью проявляется в пушкинской речи Блока его предельная

ненависть к чиновничье-бюрократической машине старой русской

государственности. Через всю прозу Блока революционных лет проходит тема

бюрократической государственности как средоточия, своеобразного

концентрата всех отрицательных черт старой русской истории: так, в

«Катилине» исторические аналогии и даже «исторический маскарад»

проступают особенно отчетливо в презрительном описании чиновничьего

аппарата Рима; в «Русских дэнди» «трухлявую, дряблую древесину

бюрократии» (VI, 57) Блок готов счесть первейшим, что должен был сжечь до

пепла исторический пожар, и т. д. Наиболее резкое и законченное выражение

приобретает эта тема, вполне согласующаяся с общими историческими

взглядами Блока, в его пушкинской речи. Но было бы чрезмерным

преувеличением исторической роли бюрократической «черни» считать, что ею

вызваны «предсмертные вздохи Пушкина» (VI, 167). Они вызваны совсем

другой причиной, а именно — сменой двух культур, трагедийным движением

истории, к которой «чернь» не имеет никакого отношения. И тут открывается

наиболее глубокий аспект предсмертной пушкинской темы Блока.

«Хрустальный звон» поэзии Пушкина — это предельное напряжение

творческих сил личности, ее «тайной свободы». Блок не отказывается ни от

одной из творческих тем последних лет в своей пушкинской речи. «Не

называются чернью люди, похожие на землю, которую они пашут, на клочок

тумана, из которого они вышли, на зверя, за которым охотятся» (VI, 162). Для

Блока по-прежнему центром исторического движения остается простой

трудовой человек, человек «стихии», человек массы. Подлинная культура

опирается именно на него. Не отказывается Блок от своей идеи новой личности,

рождающейся в грозах и бурях истории: «Мировая жизнь состоит в

непрестанном созидании новых видов, новых пород» (VI, 161) — так говорится

в обобщающе-философской части пушкинской речи. Поэтому не отказывается

Блок в предсмертные годы и от своих высочайших художественных созданий

революционной поры: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно

было писано в согласии со стихией…» (III, 474) — писал Блок в записке о

«Двенадцати» (1 апреля 1920 г.). Не отказывается он и от «стихии» революции.

Потому-то и появляется в конце жизни Блока «веселое» и «легкое» имя

Пушкина, что за ним не стоит и не может стоять отрицания ни одной из

подлинных ценностей человеческого существования, культуры и истории.

Трагическая тема ухода истории из человеческого творчества, конца художника

и конца целого этапа культуры дана Блоком и в стихотворении «Пушкинскому

дому». Оно лишено блоковской лирической силы, и как раз это говорит больше

всего о чисто личных трагических сторонах последних лет жизни Блока; но оно

не содержит, так же как и полная трагедийным художественным «звоном»

пушкинская речь, отказа от новой культуры, мостиком к которой является все

творчество Блока в целом:

Это — звоны ледохода

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке.

Блок не мог отказаться от «ледохода», от человеческого будущего, которому он

посвятил всю свою великую поэзию; в пушкинской речи говорится, что

«… роль поэта — не легкая и не веселая; она трагическая…» (VI, 160).

Появление наиболее высокого образа русской национальной культуры,

«легкого» и «веселого», «поклоном» которому завершается лирика Блока,

говорит о трагедийном достоинстве, с которым Блок хотел бы завершить свою

историческую роль:

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

Август 1963 — август 1964

ПОЭТИЧЕСКИЙ ТЕАТР АЛЕКСАНДРА БЛОКА

1

Издавая дважды сборник своих драматических произведений в 10-е годы,

т. е. в пору наивысшей творческой зрелости, Блок выносил в его заголовок

слово «театр». Очевидным образом, в это обозначение Блоком вкладывался

примерно тот смысл, который связан для нас с понятиями «театра» Шекспира,

Мольера, Островского, Чехова и т. д. Свод драм, произведений для