А. Блок. Его предшественники и современники

жизни человеческое сознание. Осмысление реального, «общего» характера

тревог лирического «я» придает большую лирическую силу этому голосу. Но

сосредоточение внимания на этом «я», при общем дуализме восприятия,

обнажает одновременно смутность представлений о предмете, к которому

обращен вопрос. В стихотворении «Ужасен холод вечеров…» все сосредоточено

на пейзаже, и поэтому стихотворение в целом можно и должно прочесть как

лирическое признание необыкновенной силы об объективном характере тревог

молодого поэта. В стихотворении «Я вышел в ночь — узнать, понять…» в

дальнейшем развертывании темы обнаруживается следующее:

И вот, слышнее звон копыт,

И белый конь ко мне несется

И стало ясно, кто молчит

И на пустом седле смеется.

Ощущение катастрофы приняло космический характер, возникло видение из

Апокалипсиса. Вся лирическая сила стихотворения — в начальной поэтической

формуле, в вопросе, а не в ответе. Поэтому начальная строфа повторена в

качестве финала. Главный акцент здесь на лирическом субъекте в пределах того

же «неразмыкаемого круга», о котором говорится в «Ужасен холод вечеров…».

Общий дуализм восприятия Блока воплотился здесь в контрастном

противостоянии этих стихотворений, в том, что они порознь открывают одну и

ту же проблему в неразрешимом для молодого поэта разрыве двух ее сторон,

граней.

Сопоставление стихотворения «Я вышел в ночь — узнать, понять…» с

аналогичным стихотворением Сологуба «Я ухо приложил к земле…»17 помогает

понять не столько слабые стороны, сколько преимущества художественной

позиции молодого Блока по сравнению с его литературно более опытным

современником. Вместе со многими другими явлениями «новой поэзии»,

буквально обрушившимися на творческое сознание Блока именно в момент

перелома, должна была откликнуться в этом сознании и поэзия Сологуба с ее

резко индивидуальными особенностями, «лица необщим выраженьем». В

стихотворении Сологуба рисуется действительно очень близкая Блоку

ситуация:

Я ухо приложил к земле,

Чтобы услышать конский топот, —

Но только ропот, только шопот

Ко мне доходит по земле.

Намечается как будто бы та же, что и у Блока, «познавательная» тревога,

стремление постигнуть объективные исторические потрясения, надвигающиеся

на мир. И образ «конского топота», по-видимому, мог бы развернуться тоже в

грозную, апокалипсическую и «общую» картину «космических бедствий», как

17 В. Н. Орлов отмечает «близкое сходство» названных стихотворений «по

теме, образам, словарю и композиции» — см. I, 610.

и у Блока. В таком случае сходными или даже общими стали бы и достоинства

и тесно с ними связанные недостатки. Однако развитие ситуации, движение ее у

Сологуба совсем иное, чем у Блока. Уже в цитированной выше первой строфе

намечен совсем иной идейно-образный рисунок: слышен не «конский топот» —

«но только ропот, только шопот». Тревога может иметь поводы общие и

индивидуально-личные, частные, «только ропот, только шопот» и повертывают

всю ситуацию к личной судьбе, но не общей. В последующих двух строфах

тонкие сплетения деталей все время дают еле уловимые перебивы двух тем на

том же контрасте — отсутствии громких звуков и тишины, «звучащей»

зловещими шорохами; в финале ситуация решительно и полностью,

исчерпывающе толкуется как тема личной судьбы:

Пророчит что-то тихий шопот?

Иль, может быть, зовет меня,

К покою вечному клоня,

Печальный ропот, темный шопот?

Все «предзнаменования» оказались только «шопотами» личной судьбы о

близости индивидуального человеческого конца. При таком сюжетном

движении темы само «общее» не может быть конкретизировано, не может

связаться с катастрофами исторического времени. Оно окажется — при

дальнейшем развертывании — «вечной тайной бытия», или, попросту говоря,

универсальным, всеохватывающим пессимизмом, субъективизмом с особо

мрачной окраской. Совсем иначе у Блока: у него лирическое «я» стремится

«узнать, понять» не загадку личной судьбы, «конский топот» у него не

противостоит «шорохам» и «шопотам», но возникает из них, из этих личных

предчувствий, и развертывается дальше в грандиозный, по-своему

апокалипсический образ. Получается у него, далее, не универсальный

пессимизм, а наметка трагедии, основывающейся на разрыве между «я» и этим

грандиозным, объективным (хотя и фантастическим) образом всеобщей судьбы.

Позднее Блок писал о Сологубе: «Предмет его поэзии — скорее душа,

преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе» (V, 162). Точность

этой оценки отчетливо видна и в разности решений одной темы у Блока и

Сологуба, о которой только что шла речь. Важно, однако, и то, что Блок в какой-

то мере опирается на поэтический опыт Сологуба. Федор Сологуб пришел в

литературу еще в 80-е годы, по-настоящему же вошел в нее уже в 90-е годы.

«Совсем отдельно стоят в современной литературе произведения Сологуба» (V,

160), — писал в той же статье о поэте Блок. Действительно, Сологуб

существовал в поэзии несколько особняком. Он прошел мимо шумных

деклараций и начальных эпатирований символизма 90-х годов. Это, несколько

боковое, развитие отразилось на особой, по-своему простой и отчасти даже

архаической, хотя и резко индивидуальной манере поэта. Показательна для

молодого Блока, тоже развивавшегося особняком, известная опора, хотя и с

внутренней полемикой, на эту простую по своим формам поэзию.

Таким образом, в мировоззрении и лирике Блока к эпохе первого большого

творческого перелома в его жизни обнаруживается целый ряд существенных

противоречий: противоречие между внутренней стороной личности — и общей

тревогой, разлитой в мире, предвещающей большие катастрофические события;

связанные с этой основной коллизией противоречия внутри самого человека,

воплощающиеся в разрыве «природного» и «душевного» начал; наконец, более

тесно относящиеся к самой художественной практике противоречия между

навыками поэтической работы в духе предшествующего этапа поэзии (для

Блока это прежде всего опыт поэзии 80-х годов) и новыми исканиями в области

лирики. В обобщенно-историческом плане противоречия эти восходят к самому

началу деятельности Блока-лирика — об этом говорит хотя бы глубинная

противоречивость самой структуры стиха — и вырываются в форме вспышки,

взрыва в годы самого перелома. Однако тут возникает в своем роде

парадоксальная ситуация. Зрелый Блок, подводивший итоги творческого пути, в

предисловии к поэме «Возмездие» говорил, что период перед 1905 г.

характеризуется «… слиянием всего воедино, что было легко и возможно в

истинном мистическом сумраке годов, предшествовавших первой

революции…» (III, 296). Речь идет здесь именно о трагических противоречиях

исторического времени, преломляющихся как в искусстве, так и в личном,

индивидуальном человеческом сознании; говорится, далее, о слиянии этих

противоречий, о слиянии «всего воедино». Следовательно, в особых

обстоятельствах, особой атмосфере предреволюционных лет как бы

представилась некая возможность снять, преодолеть, «слить воедино»,

превратить в гармонию эти противоречия. Слова же о «мистическом сумраке»,

очевидно, означают спутанность, затемненность представлений,

способствующих такому слиянию. Парадоксальность ситуации в том, что

подобный выход из противоречий через слияние «всего воедино» представился

Блоку до творческого скачка, перелома, был одной из причин самого перелома.

Согласно другим, тоже более поздним объяснениям (в «Автобиографии» и

дневниковом комментарии 1918 г.), признаками скачка, окончательно его