Записки солдата

Между тем мы могли продвигаться на восток только ценой предельного напряжения всех наших тылов, и я опасался, что освобождение Парижа нарушит всю нашу систему снабжения. Каждая тонна продовольствия, прибывшая в этот город, означала, что фронт получит на одну тонну меньше боеприпасов или горючего. Начальник отдела военной администрации штаба группы армии (G-5) подсчитал, что в первое время парижанам потребуется не менее 4 тыс. тонн различных грузов в сутки. Было бы хорошо, если бы Париж потуже затянул свой пояс и пожил с немцами еще немного. Ведь каждые сэкономленные 4 тыс. тонн обеспечивали трехдневный марш моторизованных частей по направлению к границе Германии. Но лишенный своей молочной базы в Нормандии и отрезанный от зерновых районов Франции, Париж истощил все имевшиеся запасы. Наши агенты сообщали о растущем продовольственном кризисе.

Намереваясь создать неприкосновенный запас на случай взятия Парижа, мы отправили 20 августа в верховный штаб экспедиционных сил союзников радиограмму с требованием выслать нам по воздуху 3 тыс. тонн продовольствия. Однако, несмотря на угрозу голода в Париже, я твердо решил не отступать от намеченного плана. Если мы сможем обрушиться на линию Зигфрида, не испытывая недостатка в припасах, это приблизит конец войны и вознаградит Париж за лишнюю неделю оккупации. Но мы не приняли в расчет нетерпения парижан, которые в течение четырех лет ждали союзные армии, наконец, приблизившиеся к воротам их города. Мой план взятия Парижа в клещи лопнул на аэродроме близ Лаваля утром 23 августа.

* * *

Уже 7 августа Париж стал проявлять лихорадочное беспокойство в связи с приближением армий освобождения. В этот день танки 7-й американской дивизии грохотали по булыжным мостовым Шартра, а гестапо в Париже спешно грузилось в машины, готовясь к эвакуации.

Рауль Нордлинг, в течение 18 лет занимавший пост генерального консула Швеции в Париже, только в это утро сумел добиться освобождения из городской тюрьмы 4213 политических заключенных. Опасаясь, что гестапо скорее казнит всех узников, чем согласится на их освобождение, Нордлинг, как представитель нейтральной страны, за несколько дней до этого посетил Отто Абеца гитлеровского посла во Франции. Он предупредил германского проконсула, что зверства гестапо в Париже сделают суд народов после войны еще более беспощадным.

- Ерунда, - вскричал Абец, взбешенный вмешательством Нордлинга, - мы никогда не убивали политических заключенных. - Затем, как бы выговаривая шведу за его дерзость, посол добавил:

- Положение на фронтах восстановлено. Мы не собираемся уходить из Парижа и не готовимся к эвакуации.

Обескураженный резким ответом гаулейтера, Нордлинг обратился к Лавалю, находившемуся тогда в Париже. Но этого коллаборациониста, постаревшего от переживаний, по-видимому, больше беспокоила только собственная судьба и нисколько не интересовала просьба консула. Ничего не добившись от Лаваля, Нордлинг оставил его наедине со своими тревожными мыслями.

С помощью одного австрийца, который, как говорили, сочувственно относился к французскому движению сопротивления, Нордлингу удалось испросить аудиенцию у генерала Дитриха фон Хольтица, начальника немецкого гарнизона в Париже.

Генерал спокойно выслушал Нордлинга.

- Как командующий, я не могу вмешиваться в судьбы гражданских лиц. Возможно, их для безопасности отправят в Германию.

- Но поезда из Парижа больше не ходят, - резко возразил шведский консул. Вы не можете вывезти заключенных в Германию. Почему бы вам не передать их правительству Швейцарии или моему правительству? Мы поручимся, что они не поднимут против вас оружие.

Фон Хольтиц недовольно поморщился.

- Нет, - ответил он с некоторым замешательством. - Я не могу этого сделать. Для того чтобы освободить этих заключенных, я должен получить соответствующий приказ.

Он смотрел с минуту на Нордлинга, затем медленно произнес:

- Если вы дадите мне пять немцев-военнопленных за каждого заключенного, я выдам их вам.

- Но вы же знаете, что я не имею отношения к военнопленным, - начал Нордлинг.

- Хорошо, давайте запишем все это на бумаге.

Обмен, который предлагал фон Хольтиц, не вызывал никаких сомнений. Немецкий комендант успокаивал свою совесть и сохранял голову. Нордлинг молча пожал плечами и скрепя сердце составил документ, в котором "обязался" своим честным словом добиться выдачи пяти германских военнопленных в обмен за каждого освобожденного француза.

"Обмен" был назначен на 17 августа, но вечером в этот день начальник тюрьмы заупрямился и отказался отпустить своих подопечных. - Если я их выпущу, они нарушат приказ об осадном положении, - пояснил он.

Нордлинг согласился подождать до утра. Но утром начальник тюрьмы снова заколебался. На этот раз он сомневался в "правильности" своих действий. Карманные деньги заключенных были изъяты при аресте, и по закону их нельзя было освободить до тех пор, пока не будут возвращены деньги. К несчастью, начальник тюрьмы не располагал денежными фондами. Нордлинг поспешил в банк, взял 700 тыс. франков со счета шведского консульства и отдал их немцу. Комендант возвратил деньги заключенным и распахнул перед ними двери тюрьмы.

К этому времени подпольные отряды французского движения сопротивления начали обстреливать немецкие патрули; завязались уличные бои. Опасаясь, что начальник немецкого гарнизона прибегнет к репрессиям, штаб движения сопротивления направил одного из своих представителей, Александра де Сэн-Фалль, к шведскому консулу сообщить ему о своих опасениях. Если уличные бои примут стихийный характер, Париж может стать полем боя и подвергнется ненужным разрушениям. Если бы только удалось убедить противника в безнадежности его положения, можно было бы заключить перемирие и спасти город.

Когда уличные бои утром 19 августа начали принимать стихийный характер, Нордлинг снова отправился в штаб фон Хольтица в отеле "Мёрис". Он застал генерала в подавленном состоянии духа.

- Революция в Париже началась, - заявил Хёльтиц. - Я должен отдать приказ моим самоходным орудиям выступить и атаковать префектуру полиции.