Свершилось. Пришли немцы!

Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него — жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донес на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М.Ф. имелось две лепешечки для зубных коронок. Одна в полпятерки, а другая в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знают ли они немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа вечером приходит он к нам с громадным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось.

— Покажите, что у вас есть. — М.Ф. несет ему эти кружочки.

— А еще что? — Я показываю ему мою камею. В ней золота — только ободочек. Не заинтересовался.

— А еще?

— Больше нет ничего. — Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера.

— Что вы хотите? — А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табаку. А сколько — мы не знаем.

Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали! А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.

Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной ёлочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. Взяли из столовой наши четыре обеда — суп с капустными зелеными листьями. Гадость преестественная. Испекли из остатков поваровой муки по лепешке, величиной с чайное блюдечко. У М.Ф. нашелся мак, и мы посыпали маком, как и полагается в сочельник. Был чай с сахаром, по капельке маргарина. Суп ели с хлебом, и было ощущение почти сытости. Под ложечкой почти не сосало. Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось эабыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяку, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже пятьдесят лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк. Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стекла. Мы заткнули окна тряпками и матрацами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну, и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.

Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепешки. Мы его окрестили «крошка», так как ничего более громадного на двух ногах мы не видели. Пришел, как ни в чем не бывало, и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табаку, две горсти конфет и полпачки маргарину. Спрашивает: довольно? Может и довольно, говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушел, чтобы начать хлеб есть. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня ничего не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. Хлеб с маргарином съели в тот же день, только по маленькому кусочку на завтра оставили. И какие эти хлебцы маленькие! Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Все прочее — выдумки.

Баню поставили в ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. А дезинфекция была абсолютно фиктивная, потому что все продезинфецированное белье и обмундирование сваливается на тот же пол, на котором пленные раздевались и на который напустили бесконечное множество вшей. Сколько я ни говорила об этом Бедновой, ничего, кроме грубостей, от нее не получила. Пробовала один раз сказать доктору Коровину, нашему санитарному врачу, но, конечно, кроме неприятностей из этого ничего не вышло. Да и камера моя очень слабая и дезинфецировать нужно не менее двух часов, а не 40 минут, как теперь приказано. Об этом тоже докладывалось и тоже без толку.

Сегодня прислали за нами в Управу и там объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев. Поэтому она должна быть идеально чистой, и мы должны обслуживать немецких солдат, как банщицы, если они этого потребуют. Потом оказалось наоборот — мы не должны даже в предбанник входить. И ни в коем случае не обслуживать их, как банщицы, если даже этого будут требовать. Дезинфекцию производить не меньше двух часов. Пропади они пропадом, эти самые немцы! Очень противно. Беднова в восторге. «Избавимся, наконец, от этих вшивых оборванцев». Дрянь этакая. Я не утерпела и поругалась с ней. А М.Ф. устроила мне сцену. «Выгонят с работы и лишат пайка».

Баню вылизали. Особенно старалась Беднова. Тошнит.

Большое удовлетворение: баня будет обслуживать опять военнопленных и русское городское население. Население, конечно, наберется вшей и переболеет тифом. Как мы не позаболевали все, непонятно. Мы приносим домой невероятное количество, хотя и переодеваемся в бане. Дома опять переодеваемся. И всё же это плохо помогает.

Сегодня я была прямо счастлива. Приезжал комендант лагеря военнопленных и орал на Беднову, что мы плохо дезинфецируем, вшей не убиваем и в лагере развели тиф. Она с восторгом указала на меня, как на виновницу всего. Тогда он стал орать на меня. Я сказала переводчику, что если господин комендант будет кричать, от этого вши не погибнут, но я с ним разговаривать не буду. А он, кажется, в чине майора. Я и русских-то чинов никогда не умела разбирать, а немецких и подавно не знаю. Но что-то очень крупное. Дальше я сказала переводчику, что у меня много что сказать по этому поводу. Беднова немедленно скисла и стала что-то лепетать. Он цыкнул на нее и приказал говорить мне. Я оказала, что мы, дезинфектора, неоднократно указывали конвоирам и на маломощность камеры, и на отсутствие столов и лавок для дезинфецирования белья и т.д. Самое же главное то, что господин комендант сам способствует распространению тифа тем, что присылает больных тифом в баню вместе со здоровыми. И было несколько случаев, когда больные умирали у нас в бане. Не думаю, чтобы господину коменданту это не было известно. У Бедновой глаза на лоб полезли и она начала лепетать что-то по-немецки. А язык она знает гораздо хуже моего. Офицер на нее зарычал. Комендант меня поблагодарил и отбыл…

Беднова стала немедленно со мной заигрывать, но я ее отчитала и ушла к себе в подвал. Чем-то все это кончится. Пока комендантом лагеря будет этот офицер, я буду иметь свой паёк в бане, а как только он сменится, меня Беднова и Управа слопают. Чорт с ними, нет уже никакого терпения. Всюду у немцев пролезает самая [паскудная сволочь] дрянь и старается через этих дураков свести свои счеты с народом. Лизали пятки большевикам, а теперь мстят за это ни в чем неповинным людям. Пропади они все пропадом! Только бы дождаться конца войны, а тогда уж мы не дадим им и на пушечный выстрел подойти к власти. Да они и не смогут. Они только и умеют, что лизать чужие сапоги. Всё равно — советские, немецкие или готтентотские.