Свершилось. Пришли немцы!

Ночью был бой где-то очень близко около нас. Мы пережили даже не страх , а что-то, не подающееся словам. Только представить себе, что мы попадаем опять в руки к большевикам! Я пошла в больницу к доктору Коровину и сказала, что не уйду, пока не получу какого-нибудь яду. Он было попробовал развести свое обычное хамство. Тогда я пригрозила, что поговорю с немцами по поводу микроскопа и молока из детского дома и по многим другим поводам. Тошнило меня разговаривать с этим негодяем. Да ничего не поделаешь. Утих и стал шелковым. Этакая дрянь. Делать гадости — делает, а на расправу — жидкий. Боюсь, что я со своим чистюльством никуда бы не пошла, особенно к немцам. А пойти бы следовало. Но как-то невольно чувствуешь и себя ответственным, особенно перед иностранцами, за всю дрянь, которую разводят разные негодяи. Дал морфий. Только, вероятно, на двоих мало. Хотя мы теперь такие слабые, что нам хватит. А я решила: при приходе большевиков отравиться сама и отравить Николая так, чтобы он этого не знал.

Жить становится всё ужаснее. Сегодня идем на работу в баню, вдруг распахивается дверь в доме, и из нее выскакивает на улицу старуха и кричит: «Я кушать хочу, поймите же, я хочу кушать!» Мы скорее побежали дальше. Слышали выстрел.

На днях одна женщина против Управы собирала щепки около разрушенного дома. Напротив квартирует команда СС. Часовой что-то кричал этой женщине, но ни она, ни кто другой не могли понять, чего он хочет. Тогда он приложился и застрелил ее. Как курицу. Днем, на глазах у всех. Торговля игрушками идет полным ходом, но из-за заносов у самих немцев сейчас мало еды. Все же каждый день какой-то кусочек перепадает. У Ивановых-Разумников положение хуже нашего. Они принципиально не хотят работать за немецкий паёк. Очень их за это уважаю, но последовать им не могу, тоже по принципиальным основаниям. Если они и мы помрем с голоду, то кто же будет работать против большевиков? Да и сидеть и ждать, что кто-то для нас освободит Россию, а мы — «чистенькие», считаю никуда не годным. Если порядочные люди будут сейчас блюсти свою чистоту и всё предоставлять Падеревским и Бедновым, то что же будет с русским народом в конце концов? Он и так говорит: «Один бес: большевики были — сволочь нами управляла, и теперь то же самое. Лучше сидеть на месте и не рыпаться. Все равно лучше не будет. Нет добра на свете». Это я сама слышала. А при нас в бане сестра Беднова не так распоясывается. На днях она кричала на одного военнопленного, который попросил у нее соды от изжоги: «Так вам всем и надо. Вы расстреляли моего мужа в 20 году, а теперь ты хочешь, чтобы я тебе помогала!» Мы затискали ее в угол и сказали, что если она позволит себе еще что-нибудь подобное, то мы заявим немцам, что она ведет антинемецкую работу в бане. Теперь она меня боится и ненавидит. Надо держать ухо востро. Я-то к немцам жаловаться не пойду, а она пойдет и не только с правдой, но и с любой ложью.

Кстати оказать, фашисты сами и очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит и у них так же, как и у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом.

Немцы стали добренькие перед Рождеством. Сегодня к наш приходили СД-солдаты и спрашивали стаканов и рюмок. Мы им дали. Тогда они взяли меня с собой во дворец и дали мне фунтов 7 хлебных корочек и кусков. Какое счастье! Пока я ждала в коридоре своих корочек, где-то далеко во дворце какой-то немец играл на фаготе «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Это было — как в кошмаре. Холодный дворцовый коридор, на стенах рамы без картин, у стен поломанная мебель и какие-то ящики, и все время пробегают немецкие солдаты, и вдруг — Глинка!

Сварили густой-прегустой хлебный суп и наелись до того, что уже не лезло. Но ощущение голода все-таки остается. Значит, организму уже мало хлеба. Нужно что-то другое. А где его взять? Не хочется ни о чем думать и ничего хотеть. Очень мы устали. Иногда приходит в голову: а, может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрешь? Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит… А ведь если бы мы с ним не были сейчас так «вместе», как мы есть, мы бы уже давно померли. Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт ДРУГОСОХРАНЕНИЯ. Если выживем и не попадем к большевикам, непременно введу этот термин в учебники психологии.

Коля опять слег от слабости. Ему больше всего недостает сахару. Я тоже стараюсь больше лежать, чем сидеть. Но у меня все это гораздо легче проходит. И вот лежу и молю Бога, чтобы как-нибудь достать сахару, хоть капельку. С нами ежесекундно происходят чудеса. Мы уже к ним привыкли. Но все же несколько путает, когда чудо происходит воочию. Впадаешь в «руки Бога живого». Это выражение стало мне совершенно понятно. Может быть, его и не так надо бы толковать, но я его понимаю именно таким образом. И вообще то, что мы теперь переживаем, заставило меня пересмотреть отношение к Богу, прежде было дешевенькое и пошлое чувство: нельзя беспокоить Бога по пустякам. Неловко. Именно чувство неловкости. А теперь я чувствую, что я стала к Богу в такие точно отношения, как няня. Она с ним всегда разговаривала запросто, а иногда даже немножко ссорилась. Так вот лежу я и в отчаянии думаю, где и как достать сахару для Коли. Стук в дверь. Входит немецкий офицер. «Так просто». Конечно, он зашел не «просто», а в надежде найти молоденьких девочек, а налетел на двух доходяг. Засмущался. Увидев на буфете ёлочные игрушки, очень им обрадовался. Смущенно спросил, не продаются ли? Выбрал несколько штук и спросил, чего бы мы хотели. Так как у него в руках ничего не было, то я без всякой надежды сказала, что хотели бы мы получить немного сладкого. Он застеснялся и вытащил из кармана бумажный мешок, в котором был сахар. Это было даже лучше, чем сахар. Это были сдобные крошки от сухарей, обсыпанных сахаром. И его было не меньше, чем полфунта. Целое состояние. У меня дух захватило от радости. А он все стоял и разговаривал, когда я страстно хотела, чтобы он ушел и дать сахар Коле.

Наконец он ушел, и я всыпала в Николая сразу же больше четверти пакета. У нас теперь настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились все поровну и до того наловчились, что маковое зернышко разделим на три части без ошибки. Вот и с этим несчастным сахаром: уговорила только тем, что мы будем по очереди питать друг друга. Сейчас его очередь, а когда он поправится, начнем меня.

Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятия, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все самое ценное люди держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М.Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд. Работать в дезинфекционной камере невозможно тяжело. Но как-то делаешь усилие и втягиваешься. Очень боюсь за Колю. Он как мужчина гораздо менее вынослив. А тут еще полное умственное безделие, к которому он не привык. Правда сказать, это очень большая нагрузка, находить для него какую-либо работу кроме кручения круп на кофейной мельнице. Когда он имеет какую-нибудь интересную работу или занят какими-либо интересующими его проблемами, тогда он способен почти на невозможное. Но так как он очень активен, то просто созерцание его не устраивает. Он должен всегда что-то делать. А что же он может делать сейчас? Заниматься историей бани с точки зрения Заратустры? Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени еще не погибнут. Если бы не эта надежда, он давно бы умер.