Свершилось. Пришли немцы!

Нечего было записывать. Всё одно и то же и всё становится безнадежнее. Но мы не поддаемся этой безнадежности. Наша должна взять. А вот сегодня могу записать два радостных события. Во-первых, познакомились со священником, который провел 10 лет в концлагере. Был выпущен перед самой войной и уже во время нее пробрался в Царское к своей матушке. Бредит новой церковной жизнью. Роль прихода ставит на очень большую высоту. Вот таких-то нам и надо! Не сдающихся! Пережил же 10 лет концлагеря и всё же хочет работать на пользу народа. Если бы во главе прихода стал бы настоящий священник, то он смог бы сделать очень много. Не с немецкими кралечками, а с настоящей молодежью, которая рвется к церкви и к религиозной жизни. Это я знаю наверное из разговоров с военнопленными в бане. Люди умирают от голода, вшей, тифа, жестокого и подлого обращения с ними как немцев, так и тех русских, которые стоят у власти над ними, — и всё же у них достаточно духовных сил для того, чтобы отдаваться мыслям о Боге и религии.

Второе событие: к нам пришел некий развязный молодой человек по имени Громан. Сын русского генерала Громана. Теперь немец. Служит в немецкой армии. Прекрасно говорит по-русски. Он от кого-то слыхал, что мы продаем ковер. Обещает привезти три пуда муки, хлеба, сахару, жиру, табаку и чего-то еще. Соврет или нет? Ковер хотел забрать сейчас же, но я не дала. Сказала, что сначала плата. А плата такая, что не верится. Хоть бы часть привез. Если этот трюк пройдет полностью, то мы должны молиться за нашего повара до скончания дней. Если бы не он, я бы не смогла пойти перебрать дрова и не нашла бы ковра.

Громан не ехал, и мы почти помешались, ожидая его. И то теряли надежду, то опять ее находили. Начинали серьезно опасаться за наши умственные способности. Наконец, первая партия муки, а главное хлеба приехала. Ковер взяли. А хлеб какой! Настоящий, ржаной, большой. Не солдатские кирпичики немецкого производства. И уж не наш пайковый, с опилками. Мы просто места не находим от счастья. А мука тоже — чистая, ржаная. Неужели же он и остальное привезет? Не верится.

В городе объявлена эвакуация фольксдойчей. Всех, кто хочет, записывают в фольксдойчи и отправляют. По-видимому, командование решило под этим предлогом разгрузить город. Ивановы, Петровы, Нечипуренки идут за фольксдойчей. У М.Ф. муж был из Вильно, и мы решили тоже попробовать выехать фольксдойчами. Ивановы-Разумники тоже решили выехать. Итти надо в СД к какому-то Пайхелю, о котором ходит слава, что это самый страшный из всех следователей СД. Просто зверь! Бьет всех допрашиваемых немилосердно. Но так как мы никакого преступления не совершили и совершать не собираемся, то мне и не страшно, и завтра потопаем с М.Ф.

Были в СД и ничего не вышло кроме весьма странного анекдота. Оказывается, страшный Пайхель — это наш «Крошка». У нас у обоих ноги отнялись, и языки прилипли, когда нас ввели в кабинет и указали страшного Пайхеля. Сидит наш «Крошка» и приятно нам улыбается. Я даже еще раз спросила: «Вы Пайхель?». И он нас не пропустил. Весьма любезно, но категорически. Совершенно откровенно сделал вид, что смотрит какие-то приказы в каких-то папках, и сообщил нам, что мы не подходим. Я впала в такую ярость и отчаяние, что онемела и даже не поругалась с ним. Наговорила бы, конечно, много такого, чего совсем не полагается говорить «самому страшному следователю СД». А помочь, конечно, не помогло бы. М.Ф. говорит, что ничего она так не испугалась, как того, что я начну выяснять свои отношения с Пайхелем. Последняя надежда вырваться отсюда провалилась.

Уехали с фольксдойчами и Давыдовы. Единственный человек, который нами все-таки как-то помогал. Самое пикантное было, что когда жена Давыдова пришла к нам прощаться, то с нею был и «Крошка». Давыдов просил его о нас позаботиться. Я просила перевести, что все, что можно, герр Пайхель для нас уже сделал. Причем сказано это было весьма выразительно, и у него была очень смущенная рожа. И он что-то такое пробормотал, чего я не совсем поняла, а Давыдова мне не перевела. Во всей этой истории с «Крошкой» есть что-то неясное. Или он считает, что нас опасно выпускать за пределы фронта, и мы обречены здесь подохнуть или, вообще, я ничего не понимаю.

Иванова-Разумника вели на машину под руки. У него совсем плохо с желудком — голодный понос. Как он доедет! Везут их куда-то за 70 км в пересыльный лагерь. Разумники должны оттуда проехать в Литву, к его племяннику, у которого там имение. Если доедут, то какие они будут счастливые.

«Крошка» приходит к нам по-прежнему, как ни в чем не бывало. Где у этих людей совесть запрятана. Пережили еще одно горькое разочарование. Больше я никаким людям, ни европейским, ни русским не верю раз и навсегда. А вот трудно мне поверить, что «Крошка» играет какую-то предательскую роль по отношению к нам.

Разочарование такое [и какое]: о. Василий, на которого мы возлагали столько надежды насчет работы приходов, обновления религиозной жизни и пр., получил от немцев разрешение перебраться в Гатчину и ему был дан на этот случай грузовик. Нагрузив грузовик до предела барахлом, он отбыл. Причем машина и пропуск ему были даны с тем условием, что уже обратно ни под каким видом и ни на один день не приедет. И вот он все-таки приехал обратно еще раз и просил еще одну машину, так как на первой он не мог довести всех своих вещей. Ему свирепо и категорически отказали и потребовали, чтобы он, ка угодно, хоть пешком, но немедленно же покинул город. И вот он приходил к нам жаловаться на немцев, какие они нехорошие. При этом пренаивно рассказывал, что вся дорога до Гатчины по обеим сторонам покрыта трупами. И что бесконечное количество еле бредущих людей готовит новые кадры трупов. И как тяжело и жалко на это смотреть. Я его спросила, почему он никого из них не подвез до Гатчины на своем грузовике? Хотя бы женщину с двумя детьми, о которых он так патетично рассказывал. Страшно удивился. Машина была почти перегружена, и с ним был немецкий фельдфебель. Когда я ему сказала, что фельдфебелю он мог приказать остановиться и взять людей и что после этого приказа фельдфебель стал бы его уважать гораздо больше, то он был потрясен дерзостью моей мысли и кисло заявил, что хорошо мне говорить так, когда это было не со мной и вещи не мои. Я забыла все должное уважение к священнику и заявила, что если бы это было с нами, то мы выбросили бы часть вещей или даже все, а забрали столько людей, сколько возможно. И что католический или протестантский священник непременно бы так поступил. А он что-то еще говорит о религиозных реформах. В общем, поговорили! Ушел он обиженный. Барахольщики несчастные… Здесь, на фронте, на наших глазах люди десятками гибли и гибнут из-за барахла. Не хотят эвакуироваться, боясь потерять вещи. Было расстреляно и повешено несколько десятков людей за то, что они ходят по пустым квартирам и их грабят…

Немцы тоже страшные барахольщики. Вот это уж совершенно непонятно. Ведь богачи по сравнению с нами. Один наш знакомый, молодой фельдфебель, прибежал к нам под огнем артиллерии через весь город, чтобы мы подписали ему счет, а котором сказано, что мы продали ему какие-то трикотажные детские вещи, которые он украл на городской фабричонке. Бумажное всё и очень низкого качества. И вещей-то этих было, даже по нашему советскому исчислению, на 5 или 6 рублей. Качество этих вещей таково, что не всякая советская хозяйка купила бы их в мирное время. А он это тряпье посылает домой в Германию. Вот те и Европа!

И все же, несмотря на нашу нищету, нас поражает низкое качество материала, в который одета немецкая армия. Холодные шинелишки, бумажное белье. Здесь они охотятся за кожухами и валенками. Снимают их с населения прямо на улице. Совершенно удивительно, что мы ухитрились продать наш кожух вовремя. Вообще наше представление о богатстве Европы, при столкновении с немцами, получило очень большие поправки. По сравнению с Советским Союзом они богаты, а если вспомнить царскую Россию — бедны и убоги. Говорят, это потому что… война. Но обмундирование-то они готовили до войны. И потом, они же покорили почти всю Европу. И уж, конечно, они не стеснялись с Европой так же, как не стеснялись с нами… Вероятно, и вся Европа такая же. Как-то скучно становится жить, как подумаешь обо всем этом вплотную.