Свершилось. Пришли немцы!

Рюкзак у меня был очень вместительный, и я никогда не могла его нести, когда он был полон даже бельем и платьем в экскурсиях. А тут повар носился по кладовке и пихал в него всё, что попадется: банку мясных консервов, зубную пасту, леденцы и даже две коробки спичек. Но самое замечательное это то, что он сунул мне кусок русского стирального мыла. Этого сокровища не имеют даже многие немецкие офицеры. Наконец, уже в рюкзак ничего не лезло. Повар затянул его с трудом и стал надевать на меня. Но как только рюкзак повиснет на мне, я падаю с ног. Буквально. Вот тут-то я перепуталась. Выложить из мешка хоть что-нибудь я никак не смогла бы. А нести, как я ни напрягаю силы, — я тоже не могу. Мой повар дал мне солидного толчка, шикнул на меня и куда-то унесся с рюкзаком. В этот момент я вполне поняла психологию самоубийц. Если бы он не отдал мне моего мешка, я наверняка покончила бы с собой. Но повар (впрочем, я уверена, что это был не повар, а Ангел, заменивший повара. Настоящий повар, вероятно где-нибудь спал это время) примчался в кладовую и выволок меня за руку во двор. И должна сказать, что все свои физические воздействия на меня он производил далеко не деликатно, а по-серьезному. Во дворе я увидела сооружение из фанеры, с загнутым передним краем, в виде салазок. К передку была привязана веревка. Повар положил рюкзак на сооружение, накрыл его каким-то тряпьем, для камуфляжа засунул несколько старых палок. Похоже, что дрова. Выволок эти сани за ворота, надел мне веревку на шею, на глазах у часового дал опять хорошего тычка, сказал что-то часовому, от чего тот заржал, и исчез. Я напрягла все свои силенки, чтобы поскорее завернуть за угол от комендатуры.

Везла я свои санки почти на четвереньках и до смерти боялась, что какой-нибудь немецкий патруль, или, еще хуже, русский «полицай» остановит меня и заглянет в рюкзак. За то, что я, цивильная, имела в рюкзаке эти сокровища, я подлежала, по законам военного времени, пристрелу на месте. Без всякого суда и разговоров. Но я довезла всё до дому беспрепятственно. Во дворе я все бросила и послала свою инвалидную команду втащить все эти сокровища в дом. А сама, как была в пальто и валенках, упала на кровать и не могла пошевелить пальцем. Когда М.Ф. и Коля увидели, что я привезла, они тоже почувствовали себя в сказке. М.Ф., вытаскивая каждое новое сокровище, спрашивала меня: «Лидочка, ты никого не убила и не ограбила?» И вот, я пишу всё это, поев бульона, мяса и хлеба и курю настоящий табак. И еще будем пить чай с сахаром. М.Ф. уже начала свою волынку, что надо всё это экономить. А я требую, чтобы мы наелись досыта. Если в мешке дырку не зашивать, то в нем ничего не удержится. А наши мешки имеют уж очень большие дырки. И удастся ли их починить поваровыми благами? И не всегда будут подворачиваться такие повара. Я верю, что Бог услышит наши молитвы за повара и всех его близких и сохранит их на всех путях их. Да и еще ко всем благополучиям: мы помылись настоящим пенистым мылом и увидели, что еще не такие старые, как нам казалось.

Поваровы чудеса всё продолжаются. В сарае завалились дрова. До повара и думать было нечего пойти и привести их в относительный порядок. Теперь же мы намного крепче, и я пошла возиться в сарай. Разбирая дрова, я натолкнулась в самом темном углу на какой-то гигантский сверток, зашитый в мешки. Я его даже пошевелить не могла. Позвала Колю и М.Ф. Сверток мы распороли, и оказалось, что это великолепный турецкий ковер из квартиры Толстого. По-видимому, кто-то из соседей украл его, зашил, а вывезти не успел. Я затребовала, чтобы мы померли, а ковер втащили в комнату. Втащили, проклятый.

Но думаю, что все поваровы калории ухлопали на него. Немцы охотятся за коврами так же, если не сильнее, чем за мехами и золотом, и может быть ковер сыграет роль повара. С Колей по поводу ковра произошла принципиальная баталия. Видите ли: «это пахнет мародерством». Толстой-то украл ковер из дворцов. А кто-то украл у Толстого. А подсунули его в наш сарай, чтобы сбагрить ответственность на нас, если бы пришли не немцы, а красные. А я буду беречь этот ковер? Для кого? Или, как дура, пойду в управу с заявкой? А полицаи его пропьют? Рассвирепела я на это чистюльство страшно и заявила, что, как только мы избавимся от фронтового сидения, — разведусь с Николаем. Посмеялись и помирились. Да нет, правда, помирать с голоду и такие глупости…

Нет, конечно, это был не повар! Чудеса продолжаются. Вчера только что упрятали ковер в комнату, как приехали с подводой какие-то солдаты из СД и качали забирать наши прекрасные профсоюзные дрова. Конечно, ковер сперли бы, не сказав ни худого, ни хорошего слова. Из-за дров я им дала бой. Притянула их в комнату, где на постели лежал Коля в прострации от ковровой экспедиции, и начала их срамить. Вот, мол, альте герр и профессор, и про историю бани упомянула, и про то, что я работаю в Управе, а вы, мол, молодые и здоровые, и вам лень дров напилить и вы у нас отбираете. В общем пристыдила и не все дрова забрали. Немцев не надо бояться, а надо на них налетать. Это я хорошо заметила. Но налетать я умею только, когда я чувствую, что права. Иначе не выходит.

Проклятый ковер торчит посреди комнаты, и мы через него спотыкаемся. Мои ворчат, что его надо выбросить. Мы не можем сделать еще одного напряжения, чтобы его поднять. Сегодня на воркотню М.Ф. я ехидно предложила ей его выбросить. Унялась. А чует мое сердце, что он будет вроде нашего повара.

Доглодали последнюю косточку. У Коли спал живот и глаза перестали блестеть. Ужасен этот голодный блеск глаз. Они начинают даже светиться в темноте. Это не выдумка. Институт квартуполномоченных кончился, и меня перевели работать в баню для военнопленных. М.Ф. уже с неделю работает там дезинфектором, и меня к ней же. Она не выдержала работы в Управе по раздаче талончиков в столовой. Ежедневно приходилось выбирать между теми, кто должен умереть сегодня, и теми, кто должен умереть завтра. Мы навострились безошибочно угадывать смертников. И вот стоит перед тобой несколько человек и ты знаешь: дать этому — он все равно умрет завтра или послезавтра, а дать тому — он еще продержится. Сознание, что от тебя зависит укоротить или удлинить срок жизни человека, совершенно невыносимо. Теперь я буду получать аккуратно немецкий паёк: 1 кг. муки на неделю, 1 хлеб, 36 гр. жиру, 37 гр. сахару и один стакан крупы. Этого хватает весьма скромно на 3-4 дня, но всё же иметь три дня в неделю какую-то еду весьма важно. Заведует баней та самая сестра Беднова, которая работала в доме инвалидов. Так как с инвалидами всё кончено, она получила это место и получает доход с того, что за каждое назначение в санитарки или дезинфекторы берет недельный паёк. Меня она встретила в штыки, так как меня назначила Управа и ей никакого пайка не пришлось получить. Бабушка М.Ф. умерла. Мы ее вытащили из-под лестницы; куда ее бросили, и похоронили в Пушкинском садике против церкви. За рытье могилы нужно было дать хлеб, и мы его дали, хотя нам, кажется, легче было бы умереть.

Трупы в доме инвалидов лежат в подвале…То, что мы увидели, не поддается никакому описанию: около десятка совершенно голых трупов брошены, как попало…

Ночью мне пришла гениальная идея. Немцы очень празднуют Рождество, а у нас имеется большой ящик еще дореволюционных ёлочных украшений. Начну менять игрушки. Иногда нам попадаются немецкие газеты. Сообщения в них такого же качества, как и в наших, но имеются частные объявления, и они больше всего дают для понимания немецкой жизни теперь. В магазинах все рационировано. Но по карточкам они получают столько, что нам это кажется сказкой. Рекламы только о зубной пасте и о чернилах «Пеликан». В объявлениях много спроса на старые костюмы и пальто. Книг немецкие солдаты, по-видимому, не читают. По крайней мере мы еще ни одной из них не видели.