Гевара по прозвищу Че

Мне не нужно было побуждений, чтобы потребовать от себя проявления максимальной жертвенности в решающий момент. Это было следствием внутренней психологической установки. Мне было бы легко остаться в Конго. С точки зрения чувства собственного достоинства бойца, это был бы естественный поступок... Когда я думал по поводу этого решения, тот факт, что я знал, насколько легко для меня было принести жертву, говорил не в мою пользу. Я чувствую, что должен был преодолеть в себе камень преткновения в виде этой самокритики и навязать окончательное решение нескольким определенным бойцам. Только нескольким, но мы должны были остаться.

И, наконец, мое прощальное письмо к Фиделю тяжело сказалось на моих отношениях с личным составом. Я видел это со всей отчетливостью, хотя мое восприятие полностью субъективно. Письмо заставило товарищей воспринимать меня — так же как и много лет назад, когда начинал в Сьерра-Маэстре — иностранцем среди кубинцев. Если тогда я прибыл вместе с ними, то теперь я покидал их. Появились вещи, которые больше не были общими для нас, такие, как тоска, которую я испытывал молча и не проявлял явно, и то личное, что священнее всего для каждого, человека: его семья, его дом, его корни. Письмо, которое породило так много похвальных отзывов как внутри, так и за пределами Кубы, отрезало меня от бойцов.

Эти психологические размышления могут показаться неуместными при анализе борьбы почти континентального масштаба. Я все еще придерживаюсь своей концепции жесткого лидера — я был руководителем группы кубинцев, не больше роты, и моя задача состояла в том, чтобы быть их реальным руководителем, привести их к победе, в результате которой образовалась бы подлинная народная армия. Но мое специфическое положение превратило меня одновременно: в солдата, представителя иностранных сил, инструктора кубинцев и конголезцев, честолюбивого политического стратега в неведомой расстановке политических сил. А также в моих отношениях с предводителями революции — ив Катона Цензора, назойливого и непонятного. Потянув за множество нитей, я затянул гордиев узел, который не решился разрубить. Если бы я был истинным солдатом, то был бы способен оказать большее влияние на другие аспекты моих сложных отношений. Я говорил о тех моментах кризиса, когда лидер, то есть я сам, заботился о собственной безопасности — пример того, что в условиях чрезвычайной опасности я не был способен отказаться от мыслей о себе”.

Это был анализ, проведенный человеком, изучавшим себя для следующего предприятия, человеком, пытавшимся выпрямиться и выяснить при этом, каким образом и когда он сломался, человеком, который все время ожидал случая, чтобы вновь вступить в игру со смертью. Че уже не ощущал себя полностью разгромленным. Он сделал из своего поражения частную неудачу; он мог переживать свой собственный, порой преувеличенный, комплекс вины, собственные нечеловеческие требования к себе. По этому поводу он недвусмысленно высказался в прологе:

“Я многому научился в Конго. Были ошибки, которых я впредь не повторю; возможно, их будут повторять другие, а я буду совершать новые. Я проникся большей, чем когда-либо, верой в партизанскую войну, но мы потерпели неудачу. Моя ответственность за это велика. Я не забуду поражения и его трудно доставшихся уроков”.

При помощи Ривальты и Фернандеса Меля он еще раз прошелся по этим событиям. Согласно воспоминаниям обоих, Че по горячим следам произошедшего, был убежден, что сложившиеся условия не располагают для возобновления войны в ближайшее время и что для того чтобы возобновить борьбу, нужно будет многое сделать по-иному. Он начал оправляться физически. Хотя Че был молчалив и нелегко проявлял свое истинное настроение, спутники видели по его шуточкам и жестам, что он все еще был угнетен. Друзья расстались с ним обеспокоенные и удивленные.

Че отредактировал перепечатанную рукопись и во время одной из встреч в Дар-эс-Саламе вручил экземпляр Фернандесу Мелю, чтобы тот передал ее на Кубе Фиделю и Алейде.

Не подлежит никакому сомнению, что Че на протяжении нескольких месяцев пребывания в Дар-эс-Саламе поддерживал постоянный контакт с Гаваной. Не существует никаких текстов коммюнике или писем, которыми он наверняка обменивался с Фиделем. Сегодня мы достоверно знаем лишь одно — что Алеида, по собственной инициативе Ривальты, смогла совершить тайное путешествие в Дар-эс-Салам через Каир. Ривальта рассказал, что супруги прожили вместе несколько дней в кубинском посольстве, что они разговаривали о детях и Че был счастлив.

Ривальта лично занимался и изменением внешности Че:

“Я отправился на рынок и купил там машинку для стрижки волос, ножницы, расчески и бритву. Стрижка вышла хорошо — я когда-то учился на парикмахера. Закончив, я сунул сигару ему в рот”. Сохранилась фотография, с которой гладко выбритый Че, выглядящий гораздо моложе своих лет, весело смотрит из-за сигары, загораживающей чуть ли не половину лица. Сотрудник кубинского Министерства внутренних дел Эдди Суньол тайно приехал из Гаваны, чтобы завершить трансформацию образа с помощью фальшивых зубов и очков. Когда работа была завершена, Че было совершенно невозможно узнать.

В феврале 1966 года Че написал Ильде, своей старшей дочери, которой уже исполнилось десять лет:

“Дорогая Ильдита!

Пишу тебе сегодня, но это письмо ты получишь значительно позже. Знай, что я помню о тебе и надеюсь, что ты проводишь радостно день твоего рождения. Ты почти женщина, поэтому не могу писать тебе как детям, рассказывая глупости и враки.

Тебе следует знать, что я нахожусь далеко и буду долго отдален от тебя, делая все, что в моих силах, для борьбы против наших врагов. Немного, но кое-что я делаю и думаю, что ты сможешь всегда гордиться твоим отцом, как я горжусь тобою.

Помни, что впереди многие годы борьбы, и даже когда ты станешь взрослой, тебе придется внести свой вклад в эту борьбу. Между тем следует готовиться к ней, быть хорошей революционеркой, а в твои годы это значит много учиться, изо всех сил, и быть всегда готовой поддержать справедливое дело. Кроме того, слушайся маму и не слишком воображай о себе. Это придет со временем.

Борись, чтобы стать одной из лучших в школе. Лучшей во всех отношениях, ты знаешь, что я понимаю под этим: учебу и революционное поведение, иначе говоря, серьезное отношение к труду, любовь к родине, революции, товарищество и т. д. Я не был таким в твои годы, но рос я в другом обществе, где человек был врагом человека. Тебе выпало счастье жить в другое время, и ты должна быть достойной его.

Не забывай время от времени следить за поведением малышей и советовать им учиться и вести себя прилежно. Главным образом смотри за Алейдитой, которая с большим уважением относится к тебе как к своей старшей сестре.

Хорошо, старуха, еще раз желаю тебе провести счастливо твой день рождения. Обними за меня маму и Джинну и прими мое большущее и крепчайшее объятие на все время нашей разлуки.

Твой папа”1.

Вскоре Че распрощался с Алейдой и отправился из Танзании в неизвестном направлении. Прощальная весть от него появилась в послании, которое он направил в адрес Конференции трех континентов, состоявшейся в Гаване в январе:

“В Конго идет борьба между преемниками Лумумбы и бывшими подручными Чомбе, борьба, которая в настоящее время, кажется, ведется по переписке, к радости тех, кому удалось ради собственной выгоды умиротворить значительную часть территории страны. Но вероятность войны все еще сохраняется”.

44. Прага: холод и одиночество.

Автору хотелось бы еще раз обратиться к словам Че. Невозможно подделаться под его повествовательную интонацию, его невероятную искренность, его саркастический юмор. Тем не менее, как и очень многие другие документы такого рода, дневники Че, которые он, вероятно, вел после отъезда из Африки - гипотетические "Пражские дневники", - не были опубликованы, если, конечно, они еще существуют. Кроме того, мы должны указать на то, что кубинские историки избегают образа удрученного и угнетенного Че, как смертельной заразы. О "холодном" периоде, протянувшемся от конца марта (или немного ранее) до июля 1966 года, было написано, если вообще что-то было, очень мало. Поэтому единственный оставшийся выход состоит в том, чтобы попробовать реконструировать эту первую "Пражскую весну" по рассеянным и очень разнообразным фрагментам информации.