Чехов. Жизнь «отдельного человека»

В последние годы Чехов отстранился и от профессиональной среды. О чем написал Немировичу прямо: «Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же, одно и то же, и всё, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже…» Интонация и построение этой фразы сходны с репликой главного героя пьесы «Дядя Ваня», которую Чехов той осенью готовил для сборника своих драматических сочинений. Войницкий с раздражением бросал матери: «Но мы уже пятьдесят лет говорим и говорим, и читаем брошюры. Пора бы уж и кончить». Работу над этой пьесой выдавали и другие письма этой поры. Может быть, поэтому Чехов не прямо, но отказался от скорой встречи с Немировичем. А не только потому, что избегал разговора о «Чайке».

Оставалась тема личной жизни — но в нее он не допускал никого. Природный характер, чувство юмора, инстинкт самосохранения — всё и всегда удерживало его от исповедей, признаний, душевных излияний. Мемуары и воспоминания современников сохранили реплики, шутки, короткие замечания, скупые рассказы Чехова. Но не развернутые монологи или подробные воспоминания Чехова о своем прошлом. И уж тем более не сплетни о ком бы то ни было. Это претило Чехову. Отсюда, конечно, ироническая зарисовка, которой он завершил тему «личной жизни» в письме Немировичу: «Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим; я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко, ум которого тебе нравится, во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z».

Были в этом письме строки, выдававшие настроение Чехова. Это совет Немировичу, похожий на обращение к самому себе: «Короче <…>предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее».

Что-то изменилось в Чехове после 17 октября. Появилось поначалу еле заметное томление души, похожее на постоянную сердечную боль и какое-то глубокое безрадостное сиротство. В нем словно стало возрастать то чувство неизбежного, в котором когда-то, десять лет назад, он признался Григоровичу, пересказывая повторяющийся сон. Теперь это чувство неминуемого, неотвратимого, чувство перехода стало проступать в письмах.

Одному из современников Чехов показался в это время глубоко несчастным, но «не по внешним обстоятельствам», а «по трагической тени, омрачающей <…> ум, сердце, настроение». В начале декабря он написал Суворину: «Если весной война, то я пойду. В последние 1 ½ — 2 года в моей личной жизни было столько всякого рода происшествий <…> что мне ничего не остается, как ехать на войну, на манер Вронского — только, конечно, не сражаться, а лечить. <…> хоть брось, так скверно».

Под событиями самого последнего времени Чехов имел в виду пожар в мелиховском доме. Мало того что едва не погорели, но чудом не погибла Евгения Яковлевна. Топор, которым сосед, князь Шаховской, рубил стену, пролетел в сантиметре от ее головы. Чехов мог думать и о горе Лики Мизиновой, похоронившей 16 ноября двухлетнюю дочь. Иогансон, бабушка Лики, вела в дневнике горестную хронику последних дней несчастного ребенка. В самый день кончины Софья Михайловна записала: «Скончалась наша дорогая Христинка. <…> Бедная Лидюша, какого ангела лишилась, да утешит ее Господь и вразумит на все хорошее, вести жизнь разумную». После похорон старушка рассказала в дневнике, как все свершилось, а закончила вопросом: «В тот же день, с вечерним поездом уехала Лидюша. <…> Жаль очень Лидюшу, как-то теперь заживет она? И ужасно ей».

Все это случилось через месяц после премьеры «Чайки», на которой Мизинова была вместе с Марией Павловной. Вместе с ней она 19 октября приехала в Мелихово. А в начале ноября писала Чехову из Покровского, от бабушки: «Да, здесь все говорят, что и „Чайка“ тоже заимствована из моей жизни, и еще, что Вы хорошо отделали еще кого-то!» Так прежде всего думала она сама, конечно, не предполагая, что сюжет о покинутой Нине Заречной, потерявшей маленького ребенка, так скоро и страшно сблизится с «сюжетом» ее жизни. Словно он был не заимствован, а предвосхищен, предугадан в пьесе.

Конец 1896 года прошел в бесконечных хлопотах по самым разным делам. Среди них — очередные «транспорты» в таганрогскую городскую библиотеку. Чехов к этому времени отправил уже около 700 книг. Более половины — с автографами. Снова и снова он просил таить его участие в делах библиотеки и не сопровождать в каталогах эти дары пометкой — «пожертвовано». Выбор книг, закупаемых Чеховым для библиотеки родного города, выдавал не только вкус литератора, но и воспоминания о том, чего недоставало таганрогскому гимназисту когда-то в его чтении. Отправляя посылки, Чехов размышлял в сопроводительных письмах к Иорданову, что должно быть в фондах. Это — фундаментальные энциклопедические издания и словари; зарубежные классики в подлинниках и хороших переводах; современная отечественная литература. И вообще всё делать «en qrand», то есть по-крупному, по-настоящему, как приличествует культурному городу. Тогда удастся привлечь серьезную публику, сделать библиотеку «необходимой» для людей разного возраста.

Чехов по-прежнему вел прием больных, когда был в Мелихове. Каждое утро на дворе его ждали крестьяне окрестных сел. В затруднительных случаях он направлял больных к своим коллегам. В Москву — к Коробову и Оболонскому. В Покровское-Мещерское — к Яковенко. Они бесплатно консультировали, а если надо было, то помещали в лечебные учреждения. Часто Чехов вносил деньги за пребывание своих пациентов в больнице, если волостное правление требовало оплату. Осенью 1896 года на ежегодном уездном собрании Чехову объявили благодарность за участие в постройке Талежского училища и за щедрое пожертвование на эту школу. Тогда же он согласился на просьбу земства стать помощником предводителя дворянства по школьному делу. И даже обязался через год представить отчет о состоянии всех пятидесяти девяти земских школ уезда. В это же время Чехов втягивался в еще одну огромную общественную работу — первую в России перепись населения. Уже создавались участки, назначались счетчики, готовились анкеты.

Настроение после провала, правка корректуры пьес, будничные заботы — всё сказывалось на душевном состоянии Чехова, на его кратковременном романе с Шавровой. Замужество «фарфоровой барышни» оказалось не очень счастливым, как и у Авиловой. У Лидии Алексеевны — ревнивый, грубоватый муж, далекий от литературы. У Елены Михайловны — скучный чиновник-карьерист из именитого семейства. Литературное «баловство» жены не трогало его. От нее — хорошенькой, воспитанной, умненькой — требовалось вписаться в принятые рамки и не мешать успешному продвижению мужа по службе.

Переписка с Чеховым оставалась едва ли не главной душевной отрадой в петербургском существовании Шавровой. В 1895 году она признавалась, что обязана ему «многими, очень хорошими минутами». В 1896 году искала встреч. В апрельском письме в шутку спросила: «Не оставили ли Вы проекта ехать в Австралию? Возьмите меня с собою». Он ответил тоже шуткой: «В самом деле, Вам в Австралию бы проехаться. Со мной!!»

Шаврова продолжила этот диалог: «Едем вместе в Австралию, на Северный полюс или в преисподнюю, куда хотите! Хорошо?» После премьеры «Чайки» она ринулась за Чеховым в Москву. Написала, с каким напряженным интересом слушала пьесу, какое сострадание испытала к действующим лицам. Точно к настоящим живым людям. Об актерах, о публике она не обмолвилась ни словом. Всё лишь о пьесе. Чехов усомнился в ее восторгах, полагая, что «синичка» (так он иногда звал Елену Михайловну) просто утешала его. Однако поблагодарил. Она обиделась и написала 4 ноября: «Актеры, декорации, репетиции и настроение, все это, конечно, очень важно, — но Шекспир, разыгрываемый даже самыми бездарными лицедеями в деревянном сарае, — останется все-таки Шекспиром». На вопрос Чехова, как она поживает, ответила: «Довольно скверно. Я не люблю ныть, но, право же, судьба была ко мне жестока и страшно несправедлива. Ну, да что об этом говорить. Надо только пока возможно держаться над водой и не давать волнам захлестнуть себя, как сказал какой-то философ».