Записки пожилого человека

Эти документы свидетельствуют, что горемычная история нашей литературы была историей непрекращавшейся борьбы тоталитарного режима с правдой, свободной мыслью, талантом. И мы, кто постарше, не понаслышке знаем и любезности жандармов от идеологии и прелести духовного рабства.

Когда Виктора Некрасова в Париже настигала тоска по родине, рассказывали наши общие друзья, он отправлялся в известный ему газетный киоск, где продавали «Правду». «Лучшее лекарство от ностальгии», — говорил он.

Только знание того, что было в советские времена, может служить лекарством от ностальгии по прошлому, противоядием опасной духовной инфекции. Какие бы невзгоды и нехватки ни отравляли нам сегодня жизнь, ни за что нельзя возвращаться туда, в материально обеспеченное существование (для покорных и услужливых) в парнике ЦК, КГБ, Главлита.

Незаметно ушла из нашего повседневного речевого обихода эта одна из распространенных словесных формул застойных лет — кто из нас ею не пользовался. Вроде бы не так давно была еще в ходу. Ирена Лесневская вспоминает, как в 1987 году — уже началась перестройка — создавалась независимая компания Ren — TV: «Мы собирались, как подпольщики, не в Останкино, потому что боялись, что нас подслушают, уволят, подумают, что мы готовим какой-то заговор…»

Телефона, как чужих ушей, опасались, и страх этот (хотя и преувеличенный, у страха всегда глаза велики, в массовом порядке прослушивать телефоны, в чем было уверено множество людей, невозможно) был не беспочвенным, не фантомным.

Он был рожден тем, что наши недреманные стражи режима любую свободную мысль воспринимали и квалифицировали как опасную крамолу, а разговор о безобразиях как клевету на советский строй (на этот счет была заведена соответствующая статья в уголовном кодексе). А уж такие слова, как «книга», «рукопись», ни в коем случае нельзя было произносить по телефону — у бдительных «слухачей» сразу же возникало подозрение: не о самиздате ли и о «забугорной» литературе идет речь, и если обнаруживались такие слишком любознательные читатели, их свирепо преследовали не только как читателей, но и как «распространителей». И хотя расправы уже не были такими кровавыми, как при Сталине, но все-таки очень жестокими — лагеря, «психушки».

Вот почему даже тогда, когда разговоры были вполне невинными, телефон прикрывали подушкой, на определенной цифре в диск вставляли карандаш, посиделки на воспетых литературой московских кухнях устраивались тоже не случайно — подальше от телефона. Объяснялись по телефону обиняками, используя смехотворный доморощенный шифр. Об этом ходивший тогда анекдот: «Те две коробки, которые ты мне дала, очень хороши. Первую я ем в уже второй раз».

Формула «Это не телефонный разговор» уходила, отодвигалась в прошлое по мере того, как выветривалась породившая ее атмосфера полицейского государства, которой столько лет мы дышали. Надеюсь, что не вернется.

Я вовсе не хочу сказать, что нынче не подслушивают телефонные разговоры или что это делают, строго и неуклонно соблюдая все предписанные законом правила, — всяко бывает. Но язык, на котором мы говорим, свидетельствует, что все-таки мы живем уже в другой, изменившейся стране.

У Карела Чапека есть блестящий фельетон «Клад в замке Хельфенбурк», который я в последняя время частенько вспоминаю: схвачено Чапеком явление, имеющее к нам самое непосредственное отношение. Не откажу себе в удовольствии процитировать этот фельетон: «Об этом недавно писали в газетах. Будто в замке Хельфенбурк крестьянин корчевал пень и вдруг провалился в сводчатое подземелье и нашел там горшок с талерами и дукатами. Сообщалось даже, сколько они весили, — правда, я позабыл сколько.

С неделю назад газеты опубликовали опровержение. Не было, мол, сводчатого подземелья, не было горшка с дукатами. Этим дело кончилось, — если и не утешительно, то, по крайней мере, совершенно определенно».

Но не тут-то было — ничего не кончилось. «Можете дать голову на отсечение, — пишет Чапек, — что с этих пор на вечные времена в окрестностях Хельфенбурка будут рассказывать об этом кладе… Никогда и ничто уже этого не опровергнет, потому что предание имеет свою особую жизнь, более стойкую и долгую, нежели действительность… У предания корни глубже, его не ограничивает то, что было или есть, его питает то, что могло быть».

Похоже, что мы нынче живем в пору широкого распространения такого рода мифов и преданий — они заполняют газетные и журнальные страницы, особенно охотно преподносятся телевидением. Многие редакции уверовали, что публике не нужны реальные факты, они кажутся ей пресными и уныло обыденными — публика же жаждет увлекательных сногсшибательных интриг, она готова поверить самым невероятным небылицам, лишь бы горячо было. Вот и стараются во всю — и редакции, и поощряемые ими скорые на руку, чуткие к молве и мифам сочинители.

Один из таких мифов снова всплыл совсем недавно. В фильме, посвященном нобелевским лауреатам, Евгений Киселев поведал, что Бунин порвал советский паспорт после напряженного разговора в Париже с Константином Симоновым. Разговора, в котором Симонов якобы настаивал на том, что слово «бог» надо писать только так, как оно пишется в Советском Союзе, с маленькой буквы. Почему-то Киселеву не пришла в голову простая мысль, что для Бунина не могло быть неожиданной, сокрушительной новостью то, как в Советском Союзе пишется слово «бог», он давно это знал, и такого, судьбоносного для Бунина разговора на самом деле не было, не могло быть.

Я написал «снова» не случайно: Киселев не сам сочинил миф о разорванном Буниным советском паспорте. Десять с лишним лет назад отставной полковник КГБ, служивший в Париже 1955–1956 годах в нашем посольстве, как он сообщал, «под крышей атташе по культуре» и шустривший по поводу получения у вдовы Бунина архива писателя, предложил первый вариант этого мифа. Вот что он рассказал на страницах «Литературной России» якобы со слов Веры Николаевны Буниной-Муромцевой: «В 1945 году Бунин получил советское гражданство и приступил к решению практических вопросов для переезда в Москву. А помешал этому, по словам Веры Николаевны, нелепый случай, какой-то злой рок. Вскоре после войны в Париже побывал Константин Симонов. Иван Алексеевич знал, что этот поэт приобрел в России широкую известность своими военными репортажами и стихами, и согласился встретиться с ним. Направляясь к Симонову в консульство СССР, он рассчитывал найти понимание, дружеское участие, а столкнулся с жестким, бездушным обращением. „На что вы истратили лучшие годы? На борьбу с нами?“ — такими словами был встречен Бунин. Словно мальчишку отчитал нобелевского лауреата Симонов. Надо знать характер Ивана Алексеевича, рассказывала Вера Николаевна. Тут же на глазах Симонова он разорвал свой советский паспорт».

Незадачливого сочинителя легенды тогда просто высмеяли в «Литературной газете», но какой-то звон от его свободных фантазий, выводящих на чистую воду Симонова, которого уже не было в живых и на которого можно было валить все, что в голову взбредет, видно, дошел до Киселева, быть может, уже в устной передаче (это та особенность молвы, которой и посвятил свой фельетон Чапек), и он в несколько претворенном виде представил это телезрителям.

Все-таки серьезный журналист, обращаясь к истории, должен изучить предмет, опираться на тщательно проверенные факты, для начала хотя бы прочитать воспоминания Симонова о встречах с Буниным летом 1946 года. Эти воспоминания опубликованы в 1966 году, когда были еще живы люди — например, Георгий Адамович, — которые присутствовали на этих встречах, и если бы в воспоминаниях Симонова были существенные неточности, наверное, не смолчали бы, выступили с опровержением. Симонов действительно летом 1946 года несколько раз встречался с Буниным, но не в консульстве — с большой приятностью они обедали в ресторане, а потом и дома у Буниных.

А какой это красивый мелодраматический жест — разорвать паспорт публично, на чьих-то глазах! Он есть в сочинении отставного полковника КГБ и повторен в фильме Киселевым. Но не было его, это легенда. Не было уже хотя бы потому, что Бунин не получал советского паспорта, что засвидетельствовано в воспоминаниях Симонова.