Записки пожилого человека

Случай был такой. У нашей редакционной машинистки Тамары украли из сумочки деньги. Сумочка лежала в ящике стола. Сидела Тамара в отдельной комнатке, никто к ней как будто бы не заходил, да и посторонних вроде бы никого в редакции не было. Истории такого рода крайне неприятны — возбуждают взаимную подозрительность. Прошло после кражи много месяцев, чуть ли не год, постепенно этот случай забылся.

И вот в один прекрасный день появляется на пороге моего кабинета секретарь редакции — она взволнована: «Приехали из угрозыска. Требуют начальство. Привезли жулика, который обворовал Тамару. Помните? Хотят провести следственный эксперимент».

Что такое следственный эксперимент, я, по правде говоря, плохо представлял. Иду однако. В приемной главного редактора человек пять или шесть. Здороваюсь и стараюсь угадать, кто же из них следователь, а кто тот ворюга, который стащил у Тамары деньги.

Наверное, следователь — человек лет тридцати интеллигентного вида, а жулик — ну, конечно, вот этот, сомнений не может быть — морда, не дай бог встретиться ночью в безлюдном переулке.

И вдруг этот мордоворот — оказывается, следователь именно он — начинает мне объяснять, что они привезли вора. Выясняется, что это тот с интеллигентным лицом, которого я принял за следователя. Он совершил множество краж, специализируясь на издательствах, школах и других не охраняемых культурных учреждениях, где незнакомые посторонние посетители — может быть, это авторы, родители — подозрений не вызывают.

Он должен показать и рассказать, как он вытащил у Тамары деньги, о чем будет составлен протокол, — это и есть следственный эксперимент. Жулик показывает и рассказывает — память у него отменная, можно позавидовать, в комнатке Тамары сразу же заметил, что стол стоял по-другому и другая была лампа. Речь свободная, гладкая. «Начитанный, много стихов знает», — говорит следователь даже с некоторой гордостью: видите, кого я привез к вам.

Прошло два с лишним десятилетия после «пражской весны» — у нас уже вовсю шла перестройка, а в Чехословакии все было заморожено, никаких признаков перемен. «Иностранная литература», печатая опубликованную в «Монде» статью словацкого публициста Милана Шимечка «Совесть русской интеллигенции», попросила меня в том же номере написать о нашем отношении к «пражской весне» и вторжению советских войск в Чехословакию.

Через какое-то время пришло письмо от Милана Шимечки, он писал, что перевел мою статью и пустил ее в самиздат, потому что напечатать ее в Чехословакии невозможно. В письме был постскриптум: «Сегодня в Праге начались демонстрации студентов». Письмо шло в Москву три недели — за это время в Чехословакии с коммунистическим режимом было кончено, произошла «бархатная революция».

Отвечая Милану Шимечке, я написал, что мы дожили до удивительного времени, когда история делается быстрее, чем доставляется почта.

На конференции спрашиваю у одного из начальников архива КГБ, не у них ли арестованные у Василия Гроссмана рукописи романа «Жизнь и судьба». Роман уже опубликован, даже вышел отдельным изданием, к чему ему теперь темнить. Однако он отвечает осторожно:

— Не попадались. Скорее всего, не у нас. Это было одноразовое задание. Наверное, все отдали в ЦК.

Кто знает, может быть, так и было, хотя за Василием Семеновичем какое-то время и после обыска следили. Во всяком случае Виктора Некрасова, вскоре после этого побывавшего у Гроссмана, засекли и доложили об этом визите в ЦК.

Однако могло быть и так, как говорил архивариус КГБ, — к этому меня склоняет одна история.

Юрий Яковлевич Барабаш, когда-то работавший в отделе культуры ЦК (затем он был директором Института мировой литературы, заместителем министра культуры, главным редактором газеты «Советская культура»), после выхода на пенсию время от времени печатался у нас. Как-то (это было уже после смерти Константина Симонова) он принес мне верстку симоновских фронтовых дневников «Сто суток войны», которые были набраны в «Новом мире» и должны были печататься в трех последних книжках журнала за 1966 год, но были сняты цензурой. Симонов мне рассказывал, что обратился тогда по этому поводу с письмом в Политбюро, послал верстку, но никакого ответа не получил. Это означало, что дневники зарубили.

— Вот, уходя на пенсию, разбирал то, что лежало у меня в сейфе. Мне это ни к чему, а вам, быть может, понадобится, вы ведь этим занимаетесь, — сказал Барабаш.

Я посмотрел верстку — правка Симонова. Не могло быть сомнений, это был тот экземпляр, который он послал в Политбюро со своим письмом. Видно, из Политбюро «Сто суток войны» отправили в отдел культуры на отзыв, а после того, как была написана необходимая справка, верстка, уже никому не нужная, осталась там и кочевала из одного сейфа в другой в разных кабинетах, которые занимал Барабаш, пока он не принес ее мне…

Похожая судьба могла быть и у рукописей Гроссмана. Пылились они в каком-то шкафу в отделе культуры, менялись владельцы кабинета и один из них, не обладавший такой литературной школой, как Барабаш, очищая шкаф от ненужных бумаг, — дело-то было давно закрыто, — отправил рукописи в топку или бумагорезальную машину, не знаю, каким способом там уничтожали ненужные бумаги…

Алесь Адамович как-то рассказал, что во время оккупации в Белоруссии люди очень страдали от солевого голода, после освобождения, когда привезли соль, ели ее ложками.

В первые годы перестройки, когда была ликвидирована цензура, читатели жадно, как белорусы после освобождения соль, поглощали то, чего долгие годы были лишены: произведения, лежавшие в ящиках письменных столов или запрещенные Главлитом, литературу «забугорную», эмигрантскую. У некоторых «толстых» журналов тираж достиг немыслимой, фантастической цифры — миллион экземпляров. Никогда и нигде такого не было.

А потом за два-три года тиражи резко упали — до уровня 30–40-х годов. Конечно, большинство тех, кто подписывался на журналы, просто лишились этой возможности — не хватало денег. Но дело не только в этом — насытились, как белорусы солью.

Больше того, переели. Во время отступления в сорок первом нас недели две кормили одними шпротами. Я потом после войны долгое время смотреть на них не мог.

Человека, который появился на пороге моего кабинета в журнале, я узнал только тогда, когда он представился: «Голованов Виктор Сергеевич». Я не видел его много лет, когда-то, в начале шестидесятых, мне приходилось с ним встречаться. Он был нашим цензором, называлась его должность — уполномоченный Главлита.

В войну он был политработником в казачьем корпусе. Наверное, я говорил ему, что в сорок третьем на Миусе воевал по соседству, и, видимо, он это запомнил.

Он достал из сумки два большущих альбома с вырезками из тамошних газет — это были его заметки и стихи. Оказывается, он ездил по следам боев, занимаясь благородным делом — отыскивал могилы однополчан, добивался от местных властей приведения в порядок находившихся в запустении надгробий и памятников. Ко мне он пришел посоветоваться, где ему издать книгу своих стихов.

Голованов был для нашего журнала самым лучшим цензором из всех, с кем мне пришлось иметь дело. Все свое внимание он целиком отдавал «Новому миру», нас он, по-моему, просто просматривал — большинство материалов было ему явно не по зубам.

Лишь однажды он, проявляя бдительность, исчеркал красным карандашом первые две или три страницы статьи, открывавшей номер. Правда, было это после того, как мы напечатали письма Хемингуэя Ивану Кашкину, в которых на Старой площади отыскали какую-ту крамолу и не только нам, но, видимо, и ему сделали соответствующее внушение.

Попалась же ему под руку абсолютно железобетонная статья Владимира Щербины, и он, кажется, был удивлен, что я не стал с ним спорить (поскольку ничего в этой статье мне не было жалко), а сказал: «Если вас что-то смущает, давайте уберем», и тут же вычеркнул три или четыре абзаца.