Записки пожилого человека

* * *

Всеволод Кочетов — в послесталинские времена один из самых злобных цепных псов сусловско-поликарповских идеологических служб, — когда после его погромно-доносительской статьи в «Правде» Вера Панова свалилась с инфарктом, сказал на собрании ленинградских писателей: «Нас инфарктами не запугаешь». Фразу эту — замечательное выражение социалистического гуманизма — помнили долго.

Недавно главный редактор одной из новых московских газет, выступая на радиостанции «Эхо Москвы», заявил, имея в виду Собчака: «Мнимые инфаркты нам не преграда». Видимо, по молодости лет он не знал, что у него был предшественник.

Как много одна фраза может сказать о человеке, который ее произнес.

* * *

В ЦДЛ просмотр фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Народу видимо-невидимо, битком набито — ходят упорные слухи, что прокат фильма запрещен, разрешили показать лишь киношникам и писателям. Фильм потрясающий. Выходим с Булатом Окуджавой оглушенные, онемевшие, молча обнимаемся. Не думали, что доживем до такого фильма.

Видно, такое же потрясение пережил Алесь Адамович. Читаю в недавно опубликованных его записных книжках: «Я в Грузии второй раз. Первый — до фильма „Покаяние“, второй — после. И во мне — две Грузии. Вот что способен делать фильм. Один лишь фильм».

Эхо об этом фильме Абуладзе в мгновение ока преодолело большие расстояния и границы. В письме из Парижа за полтора месяца до смерти, Виктор Некрасов писал: «Ждем — не дождемся „Покаяния“». Как жаль, что не дождался…

* * *

Илья Константиновский был заядлый спорщик — из той породы, что чужие мнения и в грош не ставят, убежденные в своей абсолютной, непогрешимой правоте. Однажды в Малеевке мы решили его разыграть. Борис Балтер, который достраивал там свой деревенский дом и приходил к нам лишь обедать, явился, когда все уже сидели за столом, и, обращаясь к Константиновскому, произнес заранее заготовленную фразу: «Илья Давидович, вы не правы». Константиновский отреагировал мгновенно: «Вы еще не знаете, как я прав».

* * *

Лев Ошанин приехал в Малеевку с новой женой — совсем юное создание, можно сказать, тополевая почка. С молодоженами ее родители. Ошанин уже в летах, тесть и теща существенно моложе его — это бросается в глаза и дало пищу для толков и пересудов.

В вестибюле мы болтаем с Виктором Драгунским. К нему Ошанин подводит юную супругу.

— Витя, — игриво говорит он, вовлекая Драгунского в какой-то задуманный им спектакль, — хочу познакомить тебя с большой поклонницей твоих Денискиных рассказов.

Драгунскому этот спектакль, видно, не понравился и он разыграл свой, которого Ошанин никак не мог ожидать.

— Очень приятно, — улыбнулся Драгунский и, как обычно разговаривают со школьниками, спросил у молодой супруги Ошанина: — В каком классе ты учишься, детка?

* * *

К православной пасхе всем пенсионерам нашей округи — вне зависимости от вероисповедания и национальности — вручили талон, по которому выдавали бесплатно кулич. Нет, это не политкорректность. Просто за годы советской власти социальная принадлежность стала определять не только официальный статус людей, но и повседневный житейский обиход. Мы только не отдавали себе в этом отчет.

* * *

Служительница крематория, медоточивым тоном произносящая какой-то заранее заученный христианский текст, вдруг прерывает свою речь и командным, палубным голосом рявкает на какую-то, видно, случайно забредшую пожилую пару:

— Идите отсюда! Это не ваши похороны!..

* * *

Когда умерла Вера Панова, «Литературка» в некролог заверстала фотографию Анны Саксе. Латышская писательница прислала в газету телеграмму с просьбой не наказывать виновных в ошибке: тем более, что у русских есть примета — человек, сообщение о смерти которого оказалось ложным, живет долго.

Поздравляя Илью Константиновского с юбилеем, «Литературка» вместе с адресом поместила фотографию ленинградского критика, кажется, Бориса Костелянеца. Мы решили написать письмо, предлагая газете вместе с адресом ленинградцу, у которого вскоре тоже должен был отмечаться юбилей, напечатать фотографию Константиновского и таким образом исправить ошибку.

* * *

Прочитал в газете сообщение, что крупнейший колхоз в Запорожской области будет носить имя батьки Махно. Интересно, как он назывался до этого? Колхозникам, наверное, все равно, ко всему привыкли, а Нестор Махно должен переворачиваться в гробу. Лиха беда начало. Теперь можно ждать, что какой-нибудь уцелевший совхоз в Ленинградской области назовут именем Николая II…

* * *

По телевидению выступают участники штурма дворца Амина в Кабуле, рассказывают об этом деле, о том, как лихо они действовали, ловко перебили охрану, ухлопали законного главу соседнего государства. И ни слова, ни полслова о том, чем в действительности была эта операция, переступавшая через все нормы — государственные и человеческие. Неужели они никогда об этом не задумывались?

* * *

Я хорошо знаю эту молодую семью. Недавно их приняли в аспирантуру Иерусалимского университета и они вместе с четырехлетней дочерью отправились в Израиль. Через несколько дней, оглядевшись в новых местах, малышка спросила:

— Мама, почему здесь так много охотников и ковбоев?

За охотников она приняла вооруженных военных — это было понятно, а за ковбоев — это выяснилось после расспросов — ортодоксальных евреев в черных широкополых шляпах.

Когда родители вместе с ней приехали на каникулы в Москву, она, услышав, что в день города будут стрелять в облака, чтобы разогнать дождь, с испугом сказала: «Они же могут ранить бога».

Вспоминая зимнюю Малеевку, почти постоянных обитателей ее в эту пору, я очень ясно вижу Александра Бека — в больших валенках, с шарфом, который никогда не бывал на положенном ему месте, в ушанке-ветеранке.

У вновь приехавших он с самым серьезным видом спрашивал: «Вы не слышали, что говорят о моем романе в Москве, не собираются ли печатать?». Разумеется, это была игра — и мне кажется, не только для публики, но и для себя он устраивал эти маленькие спектакли. Это, видимо, был давно выработанный способ не поддаваться тем тяжким обстоятельствам, которые он одолеть не мог.

По вечерам после ужина и перед началом кино на втором этаже у приемника собиралась большая компания для коллективного прослушивания «Би-би-си» или «Свободы». Комментировали и обсуждали последние известия. Александр Альфредович с совершенно невинным видом, явно потешаясь, задавал простодушные вопросы, выявлявшие кафкианский характер нашей действительности и тупоголовие властей.

После того как наши правители с помощью танков покончили с «пражской весной», прекратились коллективные прослушивания, да и, кажется, приемник от греха подальше убрали. И когда Бека после ужина кто-то пытался остановить, он с очень озабоченным лицом говорил: «Простите, очень тороплюсь, не могу задерживаться, через пять минут выхожу на связь».

Однажды в Малеевке (кажется, это было после долгого разговора о мемуарной и документальной литературе о войне) он вдруг подарил мне высоко ценимое мной «Волокаламское шоссе» с приятной надписью: «Дорогому Лазарю Ильичу Лазареву с симпатией и благодарностью за многое. А. Бек. 23 марта 1969 г.». Что касается симпатии, тут мне все ясно — она была слабым эхом того душевного расположения, которое я испытывал к нему. А вот за что он меня благодарит, были ли для этого какие-то основания — не помню.

И еще один эпизод — уже не малеевский. На собрании в ЦДЛ мастера художественного слова, выполняющие спецзадания, сообщают о страшной идеологической диверсии: рукопись «Нового назначения» Бека оказалась за рубежом и скоро будет издана. Обвинения и угрозы еще не персонифицированы: «Надо выяснить, каким образом рукопись попала за границу, кто передал», но нацелены, конечно, на Бека. «Птицы ловчие» в ожидании легкой добычи уже выпустили когти.

И тут слова просит Бек и говорит, что знает, кто переправил его роман. Сидящие в президиуме, как по команде, повернулись в сторону оратора и замерли. «Я не передавал роман, — сказал Бек, — редакция „Нового мира“, я точно знаю, не передавала. Это сделал Главлит, он дал читать верстку посторонним людям».