Дневник. Том 2

ставляет собою истинно изящное, истинно художественное тво

рение двух утонченных, одаренных фантазией умов.

Я очень доволен, что подсказал им мысль — вопреки мнению

Золя — придерживаться романа, не вводить в пьесу любовь и

показать Томпкинс * лишь причудливым силуэтом: я думаю,

что именно так понятый и так поданный образ Томпкинс сде

лает пьесу оригинальной.

После чтения Метенье сказал: «Хотите, я вам открою, как

родилась пьеса? Однажды вечером, когда мы говорили о театре,

459

Антуан сказал мне: «Почему бы вам не написать пьесу по

«Братьям Земганно»? Вышла бы прелюбопытная пьеса!» Ночью,

вернувшись домой, я залпом прочел роман, а утром написал

Алексису письмо, в котором предложил ему быть моим соавто

ром и просить у вас разрешения сделать пьесу по вашему ро

ману. Спустя несколько дней он принес мне ваше письмо из

Шанрозе, и мы тотчас же принялись за работу».

Воскресенье, 13 января.

Сегодня вечером Порель зашел в мою ложу, где со мною

были Доде и его жена, пожелавшая еще раз увидеть пьесу. Он

сказал нам, что сейчас происходят вещи, о которых мы и не по

дозреваем: когда-нибудь он нам подробно о них расскажет.

Однако он тут же сообщил нам следующее: в субботу, всего

только в субботу, он получил телеграмму, извещавшую его о

том, что по решению, принятому советом министров, утренний

спектакль, объявленный несколько дней назад, отменяется. Он

немедленно отправился в министерство с просьбой позволить

ему приписать к объявлению об отмене спектакля слова: Со

гласно приказу. Но министерство не имело мужества сознаться

в принятом им по требованию Карно решении и запретило По-

релю написать: Согласно приказу.

И вот неоспоримое доказательство враждебного отношения

Карно к пьесе. Придя во Французскую Комедию на премьеру

«Генриха III» * как бы в виде протеста против пьесы, идущей в

Одеоне, он велел позвать к себе в ложу директора Академии

изящных искусств и в присутствии всех сказал, что позорно

было допустить появление «Жермини Ласерте» на сцене.

Порель на этой неделе снова просил разрешения на утренние

спектакли «Жермини», но Локруа отказал и просил не настаи

вать: ведь Порель, конечно, знает, какие он, Локруа, имел не

приятности из-за этой пьесы.

Вместе с тем достоверно известно, что министерство отпра

вило своих чиновников на «Жермини» понаблюдать за зритель

ным залом и выяснить, благоприятствует ли умонастроение

публики запрещению пьесы.

Вторник, 22 января.

<...> Мы беседуем с Золя о нашей жизни, целиком отдан

ной литературе, как этого не делал еще никто и никогда,

ни в какую эпоху, и мы приходим к выводу, что были подлин

ными мучениками литературы, а быть может, просто вьючными

460

скотами. Золя мне признается, что в этом году, на пороге своего

пятидесятилетия, он испытывает новый прилив сил, влечение

к земным радостям; внезапно прервав себя, он говорит: «Моей

жены нет здесь... Ну, так вот: всякий раз, как я встречаю мо

лодую девушку — вроде той, что идет мимо, — я говорю себе:

«Разве это не лучше книги?»

Среда, 23 января.

Какова недобросовестность этого Сеара! Я вспоминаю его

доводы в доказательство того, что моя пьеса — не пьеса нового

типа *. А сегодня мне попалась на глаза его статья в «Сьекль»,

предшествовавшая представлению «Жермини Ласерте», где он

говорит, что я учинил разнос Сент-Беву, потому что тот не на

писал о «Госпоже Жервезе». Неправда! Почти все мои на

смешки и критические высказывания, даже самые злые, — как

в опубликованных записях «Дневника», так и в тех, что еще

находятся в рукописи, — предшествуют отказу Сент-Бева на

писать статью.

Воскресенье, 27 января.

<...> Сегодня утром Доде голосовал за Жака, а его одер

жимый сынок тотчас после обеда мчится на бульвар Сен-Ми

шель, освистывать Буланже *. Если б я голосовал — то голосо

вал бы за Буланже, хотя это значило бы голосовать за неизве

стное; но неизвестное все же было бы избавлением от настоя

щего, которое мне не нравится; что же касается будущего —

то мне уже заранее нравится все, что угодно, хоть я и не заре

каюсь, что не разонравится впоследствии... Однако, верный

своему обыкновению, я не голосовал, так же как не голосовал

никогда в жизни, ибо интересуюсь лишь литературой, а не по

литикой.

Сегодня вечером на бульварах — огромная толпа, в которой

снуют группки людей, насмешливо распевающих: «Ты спишь,

бедный Жак!» Они повторяют это всякий раз, как на газетных

транспарантах появляются цифры, означающие, что большин

ство голосов подано за генерала Буланже.

На бульваре Итальянцев встречаю Рони; удрученный, он

бродит в этой людской массе; Рони говорит мне, что уже неделю

не находит себе места, что он не зашел ко мне сегодня, потому

что слишком взволнован, и, наконец, прерывающимся голосом

изливает мне душу, в путаных, высокопарных выражениях го

воря о самоубийстве французского народа.

А все-таки любопытна необъяснимая популярность этого

человека, не имеющего на своем счету ни одной самой малень-

461

кой победы, — популярность среди рабочих, наемных солдат,

мелкого люда предместий: ее можно объяснить только нераспо

ложением к нынешнему правительству.

Воскресенье, 3 февраля.

Пуатвен, вечно клянчащий тему для книги, явно не прояв

ляя охоты последовать моему давнему совету отправиться в

Италию, где полно тем, пригодных для мистико-живописных

фраз, спрашивает меня, за какой бы ему взяться сюжет.

На этот раз я ему советую остаться в Париже, изучить го

род, квартал за кварталом, а затем, ничего не говоря о его оби

тателях, сделать психологическое описание стен, и тогда — дер

жись Готье! <...>

Доде сетует, что в литературе у него всегда две точки зрения

на каждый предмет, и этот поединок идей в его голове затруд

няет ему работу, а колебания заводят его в тупик. Он называет

это диплопией и рассказывает, что перед первым сильным при

ступом он очень смеялся, видя на дороге два межевых столба,

два водоема — вместо одного; он думает, что двойное зрение,

возникшее у него тогда, и породило ту двойственность мышле

ния, которая его мучит.

Сегодня вечером он читал мне один акт из своей пьесы

«Борьба за жизнь» *. Это — пьеса возвышенно-философская,

очень искусно выкроенная из материала современной жизни.

В ней есть сцена в туалетной комнате, переносящая в театр

узколичную жизнь, — этого еще не делал никто из нынешних

драматургов.

Среда, 6 февраля.

< . . . > Вслед за поколением романтиков, которые все до од

ного были актеришками, комедиантами в личной жизни, при

шло поколение простых, естественных людей, то есть наше по

коление, а теперь в лице декадентов возрождается поколение

позеров, бьющих на внешний эффект и изумляющих обыва

телей. <...>

Суббота, 9 февраля.

На обеде у Доде — разговор о театре Шекспира, об этом

столь возвышенно-философском театре, и, главным образом,

о двух его пьесах — «Макбете» и «Гамлете», в которых дейст

вуют поистине эсхиловские герои, совершенно исчезнувшие из

462

опустившегося до пошлой заурядности современного театра, где

личности так мало самобытны, так мещански ничтожны. Все

горячо говорят о театре Шекспира, источнике духовных наслаж

дений Веймарских вечеров, о Гете и его друзьях,— после чего