Дневник. Том 2

денный своей возлюбленной, послал мужу потешное, ловко со

ставленное письмо, где он объясняет г-ну Ганскому, что по

бился об заклад с его женой и должен был написать ей страст

ное письмо наподобие адресованного г-же *** в каком-то романе,

что это было просто пари.

Что касается брака с писателем, то этот брак, к которому

великосветская русская дама вообще была мало расположена,

оказался сперва неизбежным из-за беременности г-жи Ганской,

но на четвертом месяце у нее случился выкидыш, и после этого

она снова стала испытывать колебания, преодолеть которые

Бальзаку удалось лишь с величайшим трудом. <...>

469

Воскресенье, 5 мая.

Хороши наши молодые, нечего сказать! Они целиком погло

щены словесной битвой и нисколько не подозревают, что в на

стоящее время в литературе дело идет совсем о другом — о пол

ном обновлении формы творений, порожденных воображением,

о какой-то иной форме, не похожей на роман, ибо это — форма

старая, приевшаяся, стоптанная. <...>

Понедельник, 6 мая.

Я все размышлял, пока грохотала пушка в честь годовщины

1789 года *, — размышлял о том, какую превосходную статью

можно было бы написать о величии нынешней Франции, не будь

этой революции 89 года, и побед Наполеона I, и политики Напо

леона III, чреватой революциями. О, господи! Выть может,

Францией правил бы какой-нибудь слабоумный Бурбон, пото

мок старой монархической династии, совершенно выродив

шейся; но разве его правление так уж отличалось бы от правле

ния какого-нибудь Карно, избранного единогласно за ничтоже

ство личности?

Возвращаюсь пешком с Амстердамской улицы в Отейль,

пробираясь сквозь толпу.

Сиреневое небо в отсветах иллюминации, словно отражающее

огромный пожар, беспрерывный шум шагов, подобный жур

чанью талых вод, толпа черная с рыжеватым оттенком, — это та

чернота жженой бумаги, которая так характерна для современ

ных толп; какое-то упоенье на лицах женщин, у многих из них

волнение подействовало на мочевой пузырь, и они создают оче

реди у общественных уборных; площадь Согласия вся залита

белым светом, и обелиск кажется розоватым шербетом в шам

панском; Эйфелева башня похожа на маяк, оставленный на

земле исчезнувшим поколением, предками десятого колена.

Понедельник, 13 мая.

«Революционные мысли консерватора» — вот заглавие книги,

которую я стал бы писать, если бы ослеп, а боязнь потерять

зрение преследует меня неотступно. Это был бы ряд глав о боге,

о государственном управлении, о мозге, о мозговом веществе

и т. д.

Вторник, 14 мая.

Весь день мой изумленный взор тешится красками неведо

мых пионов, которые еще не цвели у меня; весь день смотрю на

470

них, смотрю на их окраску розовато-телесного оттенка, создаю

щего впечатление женской кожи — кожи, никогда не видевшей

дневного света. < . . . >

О! Если б такому человеку, как я, удалось встретить образо

ванного японца, который сообщил бы мне кое-какие сведения,

переводил бы там и сям строку-другую из книг с репродук

циями и, главное, кричал бы мне «Осторожно!», когда я вступал

бы на неверный путь,— какую бы книгу я написал о четырех

или пяти замечательных художниках конца XVIII и начала

XIX века! Не документальную книгу, вроде той, что я написал

о французских художниках XVIII столетия, но книгу гипноти

ческую, с поэтическими воспарениями мысли и, быть может,

сомнамбулическим ясновидением.

Среда, 15 мая.

Две сестры, две девочки (так говорилось в их письме) по

просили на днях разрешения повидать автора «Братьев Зем-

ганно». Сегодня они пришли — девушки из мелкобуржуазной

семьи, одетые в черные шерстяные платья, в шелковых перчат

ках с потертыми кончиками пальцев... В конце беседы более

храбрая спросила меня, на каком кладбище погребен мой брат.

Я был глубоко взволнован таким трогательным обращением ко

мне на прощание.

Любопытно, что хотя меня отвергают, ненавидят, оскор

бляют, — все же есть люди, восхищенные моим творчеством;

главным образом, это женщины из народа; в наше время, когда

нет больше религии, я, по-видимому, занимаю в их воображении

место старика священника, к которому, как и должно, питают

религиозное почтение с оттенком обожания! <...>

Суббота, 18 мая.

Общий вид Выставки при взгляде на нее с Трокадеро. Эйфе-

лева башня, разные экзотические сооружения — все это ка

жется порождением мечты. В этой выставке есть что-то нена

стоящее, словно разыгрывается спектакль среди бутафорского

реквизита восточной пьесы... Затем она, в сущности, слишком

велика, слишком обширна, — тут всего слишком много, и внима

ние рассеивается, не задерживаясь ни на чем. Более подходя

щим был размер Выставки 1878 года.

С Мане, чьи приемы заимствованы у Гойи, с Мане и его

последователями умерла живопись маслом, то есть та благо

уханная, прелестная своей незамутненной прозрачностью жи¬

вопись, образец которой — женщина в соломенной шляпке Ру-

471

бенса. Нынешняя живопись — матовая, тусклая, густая, похо

жая на живопись темперой. И все пишут так, начиная с Рафа-

элли и кончая последним мазилкой-импрессионистом! <...>

Понедельник, 27 мая.

<...> Есть ли среди нас такой литератор, который, расспра

шивая врача о своей смертельной болезни, не был бы весь по

глощен его словами, а оставался бы романистом, наблюдающим

предсказателя своей судьбы? Быть может, только я один, но и

в себе-то могу ли я быть уверен?

Понедельник, 3 июня.

Да, это определенно так: никакой роман, и в частности

«Сильна как смерть» *, теперь меня уже не привлекает. Мне

нравятся теперь только книги, содержащие отрывки действи

тельно прожитой жизни, где автор не заботится о развязке, не

подлаживается ко вкусам глупого читателя и рыночному

спросу... Нет, меня занимает теперь лишь снятие покровов с

души существа подлинного, а не химерического, каким всегда

является герой романа — смесь лжи и условности.

Суббота, 8 июня.

Предо мной, в эту грозовую жару, — тарелка земляники. Ря

дом с ней, во флаконе из горного хрусталя, — бутон розы сорта

«Ричардсон», желтый с белой закраинкой. Наверху меня ожи

дает стакан с водкой Мартеля и постель в затемненной комнате,

приготовленная для легкого полуденного отдыха и недолгого

дремотного забытья. И в душе у меня — невыразимое презрение

к стремительно катящемуся за окном потоку фиакров, омнибу

сов, фургонов, трамваев, вагонов, везущих людей на Выставку.

Очнувшись от оцепенения в полутемной комнате, где проса

чивающийся свет создает в зеркале напротив моей кровати

нечто вроде погруженного во тьму аквариума, я, в первую ми

нуту, кажусь себе самоубийцей на дне черной реки, с сине-зе

леными отблесками угасающего дня на слое водяных лилий.

Если бы я был журналистом — вот какую статью я бы на

писал.

Никто, кажется, не восхвалял дарование Милле так убеди

тельно, как я, — причем я делал это чуть ли не прежде всех

(сошлюсь на «Манетту Саломон» и мой «Дневник»)... Но когда

сейчас в Америке возникает некий культ Милле, да еще с Воль

фом в качестве подпевалы, следует сказать всю правду до конца.

472

Милле — это рисовальщик силуэтов, и рисовальщик талант

ливый, — крестьянина и крестьянки; но живописец он убогий,

с каким-то осклизлым мазком, жалкий колорист. Представьте

себе, засияет ли в вашей комнате солнце оттого, что вы пове