Дневник. Том 2

Затем, кажется в связи с разговором о копировании Флобе

ром своих писем *, Доде рассказывает нам, что снимать копии

с коммерческой корреспонденции было любимой работой его

отца — страстного коммерсанта, чья судьба в коммерции сложи

лась крайне неудачно. Доде набрасывает забавный портрет

своего коммерсанта-отца, чья коммерческая деятельность со

стояла в том, чтобы подняться рано утром, постоять, напевая,

в жилете у окна — и время от времени выставить бутылочку

своим приказчикам...

Затем, по какому-то извилистому пути, мысль Доде приходит

к его книгам, и он заявляет, что его «Тартарена» считают только

смешной выдумкой, не видя в главном герое серьезного вопло

щения Юга, Дон-Кихота более плотного телосложения, — и это

единственное, что ранит его самолюбие.

«Да, — сказал я ему, — Тартарен — это помесь Дон-Кихота

с Санчо Пансой!»

— Ну скажите, разве не Тартарен — этот Нюма Жилли, ко

торый хотел всех уничтожить, всех проглотить... а теперь, когда

из-за его брошюры ему угрожают дуэли и тяжбы *, принялся

плакать!

Понедельник, 1 апреля.

Это несомненно, и я должен себе в этом признаться: при во

зобновлении «Анриетты Марешаль» со мной была вся молодежь,

она и теперь со мной, но уже не вся. Декаденты, хотя они, по

существу, продолжают во многом мой стиль, оказались моими

противниками. Нынешним молодым людям присуща любо

пытная черта, отличающая их от молодежи других эпох: они не

хотят признавать отцов и предков, и уже с двадцатилетнего

466

возраста, когда слышен лишь детский лепет их таланта, счи

тают себя первооткрывателями всего. Эта молодежь подобна

Республике: она зачеркивает прошлое.

Четверг, 4 апреля.

<...> После обеда у Доде беседуем о сверхъестественном.

Г-жа Доде и ее старший сын Леон склонны в него верить. Доде

и я — совершенно неверующие. Я положил конец долгому спору,

сказав: «Нет, я не верю в сверхъестественное общение между

живыми и мертвыми — увы! Но я верю в сверхъестественное в

отношениях между живыми. Любовь, этот первый взгляд, рож

дающий влюбленность между двумя существами, эта страсть

при втором взгляде, вселяющая безумие в них обоих... вот —

сверхъестественное, причем действительное и неоспоримое!»

Понедельник, 8 апреля.

<...> Я хотел бы написать книгу, — не роман, а книгу,

где я мог бы свысока плюнуть на свой век, книгу под загла

вием: «Ложь моей эпохи». <...>

Вторник, 9 апреля.

Единственное преимущество, какое до нынешних дней из

влекла Франция из республиканского строя, — это поощрение

убийц великодушными помилованиями, дарованными им прези

дентом Греви, и, в подражание ему, поощрение политических

воров его зятем Вильсоном.

Пятница, 12 апреля.

Нынче вечером я сжигаю седые волосы матери, светлые во

лосы моей сестрички Лили — волосы белокурого ангела. Да,

нужно не допустить осквернения, ожидающего святыни сердца,

которые оставляют после себя холостяки.

Четверг, 18 апреля.

<...> Пийо, музыкант, рассказывал, что, собирая материалы

для выставки в Консерватории, он побывал в одной деревне на

Уазе — названия ее я не помню, — где уже почти триста лет

делают деревянные музыкальные инструменты: в этой деревне

нет ферм, крестьяне там не пашут, не сеют, не косят, а все,

точно приклеившись к скамье, изготовляют кларнеты, состав

ленные из тридцати частей каждый. Не находите ли вы, что эта

местность, эта фантастическая местность достойна пера Гоф

мана?

30*

467

Пятница, 19 апреля.

Я намеревался работать сегодня, но пересвист птиц, возбуж

денное снованье рыб, очнувшихся от зимней спячки, легкое

жужжание насекомых, звездочки белых маргариток в траве, зе

леные точечки на верхушках алых ростков пионов, блеск гиа

цинтов и анемонов под солнцем, нежная голубизна неба, упои

тельный воздух первого весеннего дня — навеяли на меня лень

и удержали на весь день в саду.

Понедельник, 22 апреля.

Вот к чему я пришел теперь: мне интереснее читать книгу

вроде второго тома «Переписки» Флобера, чем роман, чем книгу,

порожденную воображением.

Среда, 24 апреля.

<...> Барбе д'Оревильи — критик, любящий поражать во

ображенье, буржуа *, его разносы и панегирики кажутся выну

тыми наугад из шляпы; он — романист, начисто лишенный по

нимания действительности, запоздалый романтик, вознамерив

шийся быть вторым Бальзаком, но отвергнутый; этому писа

телю создали известность главным образом его дурацкие фран

товские костюмы: безвкусные галстуки с золотой оторочкой,

жемчужно-серые панталоны с черным кантом, сюртуки с при

собранными в плечах рукавами, фехтовальные перчатки с кра

гами, словом, — весь тот карнавальный наряд, который круглый

год красуется на улицах, напяленный на его особу!

Среда, 1 мая.

У принцессы долгий разговор с Лованжулем о Бальзаке *.

Учиненная в наш век почтительного собирания автографов рас

права с рукописями, с письмами Бальзака, как известно, вы

метенными, выброшенными на свалку, была еще более невероят

ной, удивительной, ошеломляющей, чем можно было себе пред

ставить по ходячему рассказу о ней. Когда Бальзак умер, кре

диторы заполонили дом, выставили за дверь г-жу Ганскую,

ринулись к ящикам и шкафам, выбросили на пол их содержи

мое, всю эту исписанную бумагу, которая, по словам Лованжуля,

при умелой продаже могла бы дать сто тысяч франков. Все за

тем валялось на улице и подбиралось кем попало...

В лавчонке холодного сапожника, жившего напротив, Ло-

468

ванжуль обнаружил первое письмо Бальзака, или, по крайней

мере, его первую страницу, которую, как раз когда он входил,

сапожник скатывал в шарик. Лованжуль посулил ему денег,

если он найдет бумаги, выброшенные на улицу, и сапожник

отыскал для него две или три сотни писем, наброски статей,

начальные главы романов, — они чуть не превратились в паке

тики, кульки, обертки для масла на два су — у окрестных тор

говцев, лавочников, наконец, у одной кухарки, которая колеба

лась долгие годы, прежде чем решилась продать ему большую

связку писем. Охота увлекала Лованжуля: собирая эту разроз

ненную переписку, он находил в какой-нибудь лавке конец

письма, начало которого обнаружил в другой, по соседству, а

однажды испытал подлинную радость, добыв у одного бакалей

щика на отдаленной улице середину того самого письма, что

едва не уничтожил сапожник.

Лованжуль восторженно отзывается об этих письмах, ко

торые, в соединении с теми, что уже были у него, раскрывают

историю личной жизни Бальзака, и он сожалеет, что их нельзя

напечатать, так как, говорит он, Бальзак всегда легко попадался

на удочку, и люди, при первой встрече казавшиеся ему анге

лами, после второй или третьей становились в его глазах хуже

дьяволов, вследствие чего он был совершенно беспощаден к

своим современникам.

Переписка Бальзака не для печати отчасти и из-за намеков

на всякие нежности и ласки, из-за любовных воспоминаний о

происходившем между г-жой Ганской и им; ибо Бальзак не

был целомудренным аскетом, как обычно думают... И по поводу

г-жи Ганской и ее связи с Бальзаком Лованжуль рассказывает

мне один забавный эпизод: как-то раз г-жа Ганская оставила

случайно на виду любовное письмо Бальзака, и оно попало в

руки ее мужа, который был тогда еще жив. Бальзак, предупреж