Воспоминания об Александре Грине

Восемнадцатый год явно значительно более благосклонен к нам, интересующимся всем, что связано с именем Александра Грина.

В 1918 году в Москве крикливые афиши известили о вечере-диспуте «О женщинах» в театре Ростойчиной (ныне театр имени В. В. Маяковского). Приглашались все писатели; к ним была особая просьба: выступить на тему: «Человек ли женщина?»

Театр не мог вместить всех желающих, люди стояли в проходах. Кассира организатор вечера А. Каменский заблаговременно удалил, боясь, что публика, разочаровавшись в диспуте, потребует деньги обратно.

Председатель, открывший диспут, начал с того, что в настоящее время распространилось мнение, что женщина - существо, резко отличающееся от мужчины своим ограниченным умом, мелочностью, ничтожностью желаний, что ее надо считать существом низшей расы. Вслед за ним взяла слово какая-то третьеразрядная поэтесса и стала скучно, скучными словами доказывать противное.

Вечер проходил вяло. В публике заметно нарастало недовольство. Каменский, надеясь на самотек, даже не счел нужным подготовить ораторов.

Вдруг на сцену, чуть пошатываясь, вышел худощавый человек с бледным лицом, энергичным и вместе с тем трагическим выражением темных глаз, одетый в старый темный свитер и поношенные брюки. В зале, ошарашенном неряшливым видом незнакомца, раздались смешки. Человек на сцене стоял и молчал, потом обвел зал взглядом, кашлянув громко, вызывающе и повелительно крикнул: «Женщина! Что такое женщина!» И он сказал много высоких слов о женщине, о терпении ее, любви и сострадании, о радости, приносимой ее улыбкой.

PAGE 510

А когда он кончил, зал встал и, стоя, рукоплескал ему - человеку в старом темном свитере и поношенных брюках.

Это был Александр Грин.

Когда после диспута Грин вернулся в Петроград, здесь его поджидало пикантное известие. Вот что о нем рассказывает одна из столичных газет (заголовок: «Под А. Грина»):

«Из Киева в Петроград пробиралась молодая дама, жена б. офицера. По дороге познакомилась - из соседнего купе перешел - со штатским господином.

Хорошо одет, под англичанина, в деньгах, видимо, не стесняется, ботинки лакированные и вообще - барин барином. Лицом - не очень вышел. Но женщины, как известно, придерживаются старой пословицы о мужчине: «Немножко лучше черта…» А у спутника - большие преимущества: писатель, беллетрист, известный, столичная штучка.

- Я - Грин. Не читали?!. Изумительно!… Погодите - я вам сейчас свои книжки принесу…

В ж.- д. киоске нашлись томики рассказов А. Грина. Они были торжественно вручены хорошенькой барыньке с соответствующим ее качествам автографом.

Писатель тоже возвращался в Петроград, где живет постоянно.

- Голодный город? Ну это как для кого! Умный человек, да с деньгами, нигде не пропадет! Литература кормит меня. Других - мало, а я - сыт… Плачу за все бешеные цены, но зато сыт…

Дама по части русской литературы была достаточно беззаботной, больше французами увлекалась. Но было лестно - внимание писателя, у которого есть книги, который и по продовольствию может…

Приехали в Петроград, и А. Грин стал бывать у дамы. В глазах, а еще более - «в крови горел огонь желаний». И был писатель бесконечно любезен - и театр, и обеды в хорошем ресторане, и продукты добывал. По ценам неизвестным. А к тому же то газету принесет, то журнал, то новую книжку - все «А. Грина» сочинения. Лестно!

… И случилось, как случается часто с молодыми дамами, мужья которых вне Петрограда…

PAGE 511

Но вскоре обман разоблачился, и самозванцу на днях пришлось ретироваться. И от барыни, и вовсе из Петрограда.

Подлинный беллетрист А. Грин, опрошенный нами по этому казусу, удивился храбрости своего неизвестного заместителя и вместе с тем заявил, что для него весьма лестно очутиться в одной компании с корифеями русской литературы, именами которых в свое время злоупотребляли разные проходимцы. Были Хлестаковы - под Надсона, М. Горького, Чехова. Один такой «Чехов» ездил на волжских пароходах и даже занимал деньжонки…»

Восемнадцатый год был временем, когда одна за другой закрывались буржуазные газеты, вставшие в оппозицию к советской власти. Взамен их появились новые, порой совершенно безобидные, но и они держались недолго: не хватало бумаги.

Возможности печататься стремительно сужались. Тем, кто жил только литературным заработком, приходилось туго. Когда Грина пригласили участвовать в новой газете «Честное слово», он первым делом позвонил А. Блоку. В записных книжках Блока находим: «12 августа. Утром - телефон от А. С. Грина: дать материал для беспартийной левой газеты, редакция П. Ашевского, в Москве, - «Честное слово». Пошлю «Что надо запомнить об Аполлоне Григорьеве», строк 100 стихов.

16 августа. Утром будет звонить Грин. (Не звонил. По-видимому, мама напрасно трудилась переписывать. Газетчикам верить пора перестать.)

17 августа. Грин позвонил, что московская газета закрыта».

В десятых числах августа Грин возвратился из Москвы, а двадцать первого вновь уехал туда.

В Москве, в газете «Мир», Грина попросили написать статью о Толстом. Он с радостью согласился. Эта небольшая работа - прекрасный человеческий документ, как нельзя лучше характеризующий самого Грина, документ, в котором соседями оказались мыслитель и растерявшийся интеллигент, тонкий критик и гражданин, с надеждой заглядывающий в будущее.

PAGE 512

СКРОМНОЕ О ВЕЛИКОМ (Памяти Л. Н. Толстого)

Однажды А. И. Куприн в разговоре о великом покойнике выразился таким образом:

- Старик нас всех обокрал: за что ни возьмешься - уже им написано…

Шутливость замечания этого очевидна, и все-таки так велико, так разнообразно художественное наследие Толстого, так разносторонне, на протяжении полувека, изображена им жизнь русского общества и народа, что, заменив слово «обокрал» словом «предупредил», приходится согласиться с А. И. Куприным по существу дела.

Толстым не оставлено без внимания малейшее душевное движение человеческое. Читая «Анну Каренину», с изумлением, с подавленностью убеждаешься, что здесь изображена, главным образом, вся русская жизнь того времени, вся русская душа в ее целом, а уж затем, в огромном узоре этом, в этой сплошной толпе лиц, страданий, судеб уделяешь необходимое внимание интриге собственно романической.

Толстой как художник является демократом в самом возвышенном значении этого слова. Он демократичен, как солнце. Сила и равномерная страстность художественного проникновения одинакова у него для мужика и царя, пьяницы и священника, светской дамы и простой бабы. Одно прикосновение творческого внимания Льва Толстого делает всех людей одинаково прозрачными и удобочитаемыми. Толстой, как никто, совершенно лишен оттенков отношения к своим персонажам в смысле их социального положения или рода их деятельности. У него отсутствует (чего не избегали подчас крупнейшие таланты) социальная мистика и социальная, обывательская щепетильность. Как художник он пленительно суров и бесцеремонен в раздевании душ.

PAGE 513

Страсти, заблуждения, страдания, подвиги, удовольствия и подлости человеческие вытекают из одних и тех же духовных явлений, причин, кого бы он ни описывал: князя или полудикого черкеса, казака или Николая 1-го. Благодаря великой простоте выражения, описания человеческих жизней со всеми их внутренними пружинами, читатель неизменно убеждается в тождественности духовной основы всех людей и, вместе с Толстым, видит, как жалки все ухищрения, все разделения, искусственные, все различия одежд, званий, чинов, занятий. Вообще человек, а не человек такой-то и такой изучается и понимается им в книгах великого писателя.