Дневник. Том 2

эти близкие холмы уже не принадлежат французам, что в этих

лесах уже не гуляют люди, изображенные на рисунках Га

варни, а в этих красиво освещенных солнцем домах не оби

тают больше твои друзья и знакомые; когда видишь в подзорную

трубу на этой искони парижской земле людей в гусарских

меховых шапках и черно-белое знамя; когда чувствуешь, что

в четырех тысячах метров от тебя, за зеленеющим горизонтом

притаились те, кто был разбит под Иеной *.

Я вижу, что по спуску от Пасси к Трокадеро все развалины

и пробоины в стенах облеплены взрослыми и мальчишками;

взгромоздившись друг над другом на осыпающийся щебень,

они следят за канонадой. У ног их стоят женщины в шелковых

косынках и тупо смотрят в том же направлении. Среди лило-

ватых и рыжих тонов пейзажа поминутно вспыхивают дымки,

оставляющие за собою в небе маленькие, круглые, плотные,

как хлопья ваты, облака.

Вокруг меня следят в подзорные трубы, а то и просто не

вооруженным глазом, за траекторией снарядов, поочередно вы

летающих то с форта Исси, то с форта Ванв и скрещиваю

щихся над холмом и над лесом Кламар. Масса народу, и ог

ромная лестница Трокадеро кажется совсем черной от толпы

любопытных.

С империала омнибуса я вижу на мосту Согласия окружен

ных взводом солдат семерых неприятно рыжих людей в голу

боватых мундирах; перед ними с пением и криками бежит,

приплясывая, толпа ребятишек: это ведут пленных баварцев.

От Пантеона, по улице Муффтар направляюсь на Итальян-

4*

51

скую площадь. Среди убогих, совсем деревенских по виду лав

чонок, среди мясных лавок с объявлениями, извещающими, что

во время осады здесь будут торговать кониной, среди булоч

ных, перед которыми стоят огромные подводы, груженные

мешками с мукой, среди ручных тележек с красным луком —

шум и толчея: женщины в клетчатых чепцах, синих ситцевых

передниках и с оголенными руками, хилые старцы с медалями

Святой Елены, жирные бродяги в пристежных воротничках от

Верона, — кишащая толпа, к которой поминутно примеши

ваются солдаты Национальной гвардии, в затрапезном виде

отправляющиеся на учение.

На всем пути от Итальянской площади и до Ботанического

сада покрывают клеенчатыми тентами хлева; везде строят ба

раки — на поперечинах, как на трапециях, виснут ребятишки;

и везде блузники проходят строевое учение, а взлохмаченные

и оборванные девчонки, со сверкающими цыганскими глазами,

вооружившись жердями, подражают каждому их движению.

И поминутно проезжают возы, нагруженные до высоты вто

рого этажа, возы с некрашеными деревянными столами, скамь

ями, манерками — всем инвентарем, необходимым для обору

дования тысяч караульных помещений, потребных сейчас

этому взявшемуся за оружие населению.

Спустилась ночь. Маленькие летучие мыши зигзагами но

сятся на фоне густо-лиловых сейчас башен собора Парижской

богоматери и бледного неба, словно прочерченного внизу ря

дами черных булавок — штыками вооруженных толп, темными

колоннами движущихся по мостам. <...>

Пятница, 14 октября.

Удивительно, право, как привыкаешь к этой жизни под

ритм пушечных выстрелов, среди отдаленного рычания, оглу

шительного треска, могучих воздушных колебаний; в моменты

затишья тебе не хватает энергических волн этих звуков, и ты

напряженно прислушиваешься к безмолвному горизонту.

Захожу за Бюрти в Тюильри *. Дожидаясь его, гляжу по сто

ронам. Во дворе национальные гвардейцы играют в курочку *.

Под перистилем свалены в кучу походные кровати, а рядом

поместила свой столик уродина-маркитантка. Перила лестницы

покрыты чехлом, к нему булавкой приколота бумажка с

надписью: «Смерть ворам!»

Бюрти оказывает мне во дворце самый радушный прием,

он счастлив, почти горд, попирая ногами этот паркет. Его каб-

52

луки стучат победоносно — он, сын торговца модными това

рами, обосновался в королевских покоях; и какое-то удовле

творение низменной зависти сквозит в мещанском ликовании

моего приятеля, который может теперь поместить свои ляжки

в одно из кресел, служивших седалищем для императорского

зада.

Под почерневшими от времени потолками — свидетелями

празднеств и ужинов Империи, под их прекрасной потемнев

шей позолотой, напоминающей мне позолоту на потолках ве

нецианских дворцов, среди бронзы и мрамора еще не вполне

упакованной обстановки, отражаются в великолепных зерка

лах неприветливые лица канцелярских писак с длинными во

лосами на республиканский манер либо с рыжеватым седею

щим венчиком вокруг лысины — угрюмый облик чистых и не

подкупных *.

Вдоль стен подымаются до самого потолка набитые пап

ками деревянные полки. Столы завалены беспорядочными гру

дами писем, бумаг, расписок и счетов. На гвозде, вбитом в по

золоченную раму зеркала, висит «Инструкция для разбора кор

респонденции». У меня такое чувство, будто я попал в черный

кабинет сыскного ведомства, учрежденного Революцией; в этой

злобной перлюстрации Истории есть что-то внушающее мне

отвращение.

Члены комиссии помещаются в зале Людовика XIV. Там-

то и происходит разбор документов. Беру наугад одну бу

магу — это счет, из которого явствует, что великий мот Напо

леон III платил за штопку своих носков по 25 сантимов за

пару.

Суббота, 15 октября.

Жить замкнувшись в самом себе, обмениваться с людьми

мыслями одинаково скудными, вращающимися неизменно во

круг одного и того же; читать ежедневно известия — отнюдь,

впрочем, не неожиданные — о позорной войне, находить в га

зетах все ту же надоевшую жвачку — сообщения о пораже

ниях, пышно именуемых наступательной разведкой; быть из

гнанным с бульвара из-за вынужденной экономии газа; ли

шиться возможности жить цивилизованной жизнью, потому что

город теперь ложится спать вместе с курами; отказаться от

привычки читать и уноситься мыслью в сферу возвышенных

идей из-за унизительной прикованности этой мысли к заботам

о пропитании; быть лишенным всего, что являлось отдыхом

для интеллекта просвещенного столичного жителя, жить без

53

всяческих вестей и новостей, — словом, прозябать в однооб

разных и суровых условиях войны, — это значит для парижа

нина изнывать в столице от провинциальной скуки.

Нынче вечером по улице шел впереди меня какой-то чело

век, заложив руки в карманы, довольно весело мурлыча какую-

то мелодию. Но вдруг он остановился и, словно очнувшись,

воскликнул: «Черт возьми! А ведь дело-то совсем дрянь!» Этот

неизвестный прохожий выразил вслух то, что у каждого в мыс

лях. На бульваре Клиши из бараков, где укладываются спать

солдаты мобильной гвардии, доносится глухое жужжание, раз

ноголосый провинциальный говор; а на освещенной изнутри

полотняной стене барака, там, где она не подшита досками,

огромным, почти фантастическим силуэтом вырисовывается

профиль солдата в вязаном колпаке. На перекрестках сосед

них улиц случайные проститутки, выгнанные на панель нуж

дою, пристают к запоздавшему бретонцу.

В глубине маленького тесного пассажа, освещенного каким-

то подобием газового солнца, открыта для желающих дверь

«Королевы Бланш». Обычный танцевальный зал. похожий по

своему убранству на все прочие танцевальные залы этого буль

вара: потолок расписан до самого бордюра красных бумажных

обоев; вдоль колонн тянутся узкие маленькие зеркала, а в цин

ковых люстрах со стеклянными подвесками горят сейчас

только три газовых рожка.

Там, где чернь обычно отплясывает, она во время револю