Энрико Карузо

“До сих пор я считал, что ставка в 35 тысяч лир, которую запрашивал Карузо за один вечерний спектакль, была чрезмерной, а сейчас убежден, что для такого совершенно недосягаемого артиста никакая компенсация не будет чрезмерной. Вызвать слезы у оркестрантов! Задумайтесь над этим! Ведь это Орфей!”

Меня это нисколько не удивляет. Маэстро Рафаэле Пунцо, который был в Америке вместе с Карузо, рассказывал несколько лет тому назад, что, оставаясь в зале, он часто видел, как лица многих зрителей начинали бледнеть с первых же нот, пропетых певцом.

Вечером 15 мая 1905 года в Париже в театре Сары Бернар состоялось первое выступление Карузо во Франции: Он пел в опере “Федора” Умберто Джордано с Линой Кавальери и Титта Руффо. Дирижировал оркестром маэстро Кампанини.

На праздничном представлении в знаменитом театре присутствовал весь цвет общества. В роскошных ложах - парижская аристократия, эффектные дамы в дорогих украшениях. Все утопает в красном, зеленом, небесно-голубом бархате. Парижская публика, как всегда, флегматична, она выглядит уставшей, пресыщенной удовольствиями. Ее не удивишь ничем. Зрители явились в театр, движимые традицией, стремлением себя показать и других посмотреть, а не желанием послушать оперу. Ее мало волнуют великие имена на афише.

Гаснет свет, начинается спектакль. Дамы медленно и степенно поднимают бинокли к глазам… Следующее движение - бинокли падают, чтобы снова подняться при появлении нового артиста. Так прошел первый акт. Скудные, холодные аплодисменты. Ими одарили всех: и артистов, и дирижера. И по привычке, для приличия один-два вызова на сцену… Во всем чувствуется привычное, чрезмерное барство избалованной публики. Ей трудно угодить, она не поднимает восторженного шума, как это делает простой, безымянный народ.

Такова была атмосфера в театре, когда начался второй акт. Выходит Карузо. Драма Лориса началась. Арию “Amor ti vieta” (“Любовь запрещает…”) он начинает с большим пафосом, властно и сильно звучит его голос. По рядам прокатилась трепетная волна. А он поет: “La fante mi svela l’immodo ritrovo…” (“Служанка показывает мне то ужасное место…”). Личная драма героя раскрывается до конца, в голосе звучат гнев и негодование, пылкая страсть и оскорбленная гордость. Театр тонет в море звуков, они проникают в сердце, душу, переполняют их до краев… Зрители затаили дыхание, глаза устремлены на артиста. Весь темперамент певца вылился в мгновенном фейерверке звуков. Публика ошеломлена, она дрожит и трепещет. А артист завершает драму, он живет страстью своего героя и заставляет зрителей переживать ее. Всепоглощающий финал. Публика сбросила маску холодности, зрители вскакивали со своих мест, партер и ложи слушали стоя… А негодующий голос Карузо заполнял пространство. Последние ноты содрогали душу, они были подобны рычанию раненого льва.

После напряженной муки - взрыв радости. Зал тонет в шквале оваций, рукоплещет великому таланту.

Карузо впервые стоял у рампы перед публикой Парижа. Он покорил Париж. В зале нарастал взволнованный гул, парижане превратились в простых восторженных зрителей. “Бис! Бис!” - вещь немыслимая в парижском оперном театре, но зрители требуют повторения, они в восторге, они не устают аплодировать. А Карузо, счастливый и усталый, дожидается распоряжения директора театра, который не хочет нарушить традиции. Зрители бурно протестуют, со всех сторон слышится: “Бис, бис, бис!” Все стоят, через десять минут нарастает небывалый ураган голосов. Дирекция сдалась. Маэстро Кампанини поднимается к пульту. Под общее одобрение зала звучит вступление, и Карузо, счастливый, сияющий, с тем же темпераментом и силой поет на бис.

Парижане, не видевшие доселе ничего подобного, выражают благодарность бурей восторженных, неудержимых аплодисментов, которые звучат еще долго и за пределами театра.

Вся печать встретила итальянского мастера бель канто восторженным гимном. Драматурги и актеры, такие, как Морис Доннай, Анри Батай, Анри Бернстейн, Эдмон Ростан, Жан Мунэ-Сюлли и другие, восхваляли Карузо, Неаполь, Италию.

Париж хочет услышать Карузо в сольном концерте. Артист поет в Трокадеро. Шумно встретили парижане Карузо, который исполнил песни и отрывки из опер.

Газета “Фигаро” писала о Карузо как об артисте “со слезой в голосе”, певце, который пел с такой выразительностью и с таким теплом, как никто другой до него.

Выступления в “Федоре” вместе с Линой Кавальери и Титта Руффо следовали одно за другим в театре Метрополитен и других театрах Америки, принося Карузо неизменный триумф. Артист, обладающий громадным сценическим опытом, а еще более вокальными возможностями, стал на путь сурового самоконтроля, доходя подчас до самоистязания. Таким образом ему последовательно удалось овладеть всеми тонкостями вокального искусства и достичь почти немыслимых оттенков выразительности. Он пользовался не только средствами своего феноменального голосового аппарата, по и некоторыми баритональными нюансами, что придавало его голосу такую чарующую прелесть.

Трио - Энрико Карузо, Титта Руффо, Лина Кавальери - было самым замечательным из всех, какие выступали до сих пор в опере “Федора”.

Саломея Крушельницкая, Челестина Бонинсенья, баритон Паскуале Амато пели вместе с Карузо в “Аиде”, “Трубадуре”, “Манон” (в Берлине, Праге, Лейпциге, Штутгарте, Вене, Дрездене, Франкфурте, Бремене, Нюрнберге, Брюсселе, Монако и других городах). Повсюду они несли славу итальянской школы пения, не знающей себе равных во всем мире. Казалось, она черпала каждый день все новые силы, открывала новые таланты.

Маэстро С. Фучито, аккомпаниатор Карузо, в своей небольшой книжке “Карузо и искусство пения” (Нью-Йорк, 1922) пишет о вокальной технике Карузо. Но больше всего он рассказывает о воле певца, о духовной силе, которая господствовала над голосом, вдыхала в него жизнь и выразительность.

К началу 900-х годов относятся два письма Пуччини, адресованные миланскому музыкальному издательству Рикорди. Привожу фрагменты из них, касающиеся Карузо:

“Дорогой синьор Джулио!

Сегодня вечером в Болонье дают второй спектакль “Тоски”. На премьере Джаккетти, едва открыв рот, дала осечку. Мне не хотелось выпускать этот спектакль, но мерзкие импресарио не послушали меня. Репетиция, которую я проводил с одиннадцати до трех, явилась причиной провала спектакля. Карузо и Джаккетти превратили ее в клоунаду, но при всем при том она была крайне необходима.

Карузо был божествен! И как всегда, он пел лучше Джиральдони. Но постановка спектакля никудышная, ансамбля нет, может быть, из-за недостаточного числа репетиций…

Очень прошу Вас написать о себе.

Искренне Ваш

Джакомо Пуччини”.

“Дорогой Тито!

Нью-Йорк удивителен! Вечер премьеры “Манон Леско” описать почти невозможно. Прием замечательный при сверхпереполненном зале. Не было конца поздравлениям в мой адрес и в адрес великих артистов. Лина Кавальери великолепна. Карузо, как всегда, недосягаемый де Грие. Скотт - замечателен. Оркестр играл очень живо и ярко.

Поклон тебе и низкий - твоему папе.

Твой Джакомо Пуччини”.

Помимо своей воли Пуччини подметил характер Карузо (Джаккетти и Карузо превратили репетицию в клоунаду). Не подлежит сомнению, что это замечание относится больше к Карузо, чем к Джаккетти. Но это была репетиция, а на репетициях Карузо (кстати, он всегда считал их необходимыми) пел вполголоса, обращал все в шутку. Это было в его характере. Он не мог, видимо, воплотиться в образ на репетициях, иначе бы ему пришлось страдать два раза - до и во время спектакля. “Карузо был божествен”, - пишет Пуччини о певце во время спектакля, несмотря на то, что ничто другое - ни оркестр, ни остальные исполнители - его не удовлетворило.

Так было всегда. Тосканини был хорошо знаком с Карузо. Он знал о подобных “репетициях” и позволял ему это делать. Тосканини терпеливо ждал ответственной репетиции при заполненном театре. Тогда артист преображался. Он делался настоящим Карузо, образ, который он создавал, становился живым, полнокровным, правдивым.