Оставшиеся в тени

Таким был Брехт.

Вернее сказать, и таким он был тоже. «Тактическое Лукавство», которым наделит автор драматургического Галилея, было присуще, как видим, и ему самому. Лишь свойства характера и натуры, взятые во всех крайностях проявлений, создают представление о живом Брехте.

…Нравственный кодекс поборника истины, с такой полнотой питающий пьесу «Жизнь Галилея», включал в себя, как отчасти уже поминалось, мотивы не только гражданского, но и семейно-бытового, интимного поведения личности.

Основная направленность тут была, как и во всем прочем, прежде всего — поиск истины с точки зрения революционного идеала преобразования общества, зашедшего в тупик фашистской деспотии. Разгребание нагромождений и завалов официального фарисейства и лжи, порабощающих человека в сфере личных отношений, мешающих ему раскрываться и жить также на всю полноту проявлений физической стороны его натуры; изничтожение добропорядочной гнусности немецкого филистерства, давно и старательно выдающего себя за всю нацию; признание и восхваление радостей земного бытия.

Духом мятежного новаторства пронизаны этические воззрения писателя. Они активно не приемлют тусклой рассудочности, пресного благонравия и мнимой добропорядочности немецкого обывателя, набора его житейских правил, к каким бы социальным слоям ни принадлежали достохвальные «михели» и «гретхен» и в чем бы себя ни выражали, всех их моральных атрибутов и качеств, даже если те приобрели разросшуюся независимую значимость, приняв обличья книжно-литературных источников, традиций и норм.

В те же самые недели и месяцы, когда обдумывалась пьеса «Жизнь Галилея», Брехт, например, так определял в «Рабочем дневнике» (12 августа 1938 г.) некоторые принципы своей этической устремленности:

«Материализм у нас, немцев, лишен чувственности. «Дух» у нас всегда размышляет о духе. Тела и предметы остаются неодухотворенными. В немецких песнях о вине речь идет сплошь о его духовном воздействии, даже в самых грубых песнях. Винными бочками в них не пахнет. Мир для нас не вкусен. В любовь мы внесли нечто душевное, половое наслаждение для нас нечто банальное. Когда мы говорим о вкусе, мы опять-таки имеем в виду что-то чисто духовное, язык в этом давно не принимает участия, это нечто вроде чувства соответствия. Обратите внимание на это словосочетание: «чисто духовное»… Достаточно прикоснуться к материи, чтобы дух у нас загрязнялся. Материя для нас, немцев, в большей или меньшей степени грязь. В нашей литературе повсюду чувствуется недоверие к телесной жизни. Наши герои собираются в компании, но не едят; у наших женщин есть чувства, но нет задниц, зато наши старцы говорят так, словно у них все зубы еще целы».

Примечателен момент, когда эта филиппика клокочуще вырывается из-под пера писателя. Тем же освобождающим жизнелюбием пышут и высказывания героя пьесы — Галилея. Он, конечно, охотно бы подписался под приведенными выше словами.

Традиционному лживому пуританству немецкого филистерства «этика действий» в сфере личных отношений противопоставляла многокрасочность материального мира, всестороннее духовное и физическое раскрепощение человека, своего рода революционный эпикуризм, при котором самая активная борьба за общественное переустройство не исключала, а предполагала наслаждение всеми радостями земного бытия.

Мастерство жизнетворчества с такой точки зрения состоит в умении постигать диалектику реальных обстоятельств и индивидуального разнообразия человеческих отношений, учитывать эту диалектику и вверяться ей. Важнейшее, что характеризует человека, — гражданская позиция, бойцовские качества, способность служить идее. Это, конечно, первое, основное и главное. Но и радостей жизни, в том числе утех плоти, бежать нельзя.

У того, кто идет по верному пути, старательно ищет истину, не должно быть причин не искать ее и внутри собственной природы. Неоправданные самоурезывания физической стороны жизни так же противоестественны, как добровольные темницы духа. Ни в чем нельзя надевать повязки на глаза, отступаться от себя, насиловать и подавлять свою натуру. Иначе плодятся ложь, самообман, фарисейство и лицемерие, которые следует ненавидеть, презирать и изводить всеми способами.

Духовное и творческое созвучие, объединявшее Б. Брехта и его ближайших сотрудников, среди которых важнейшую роль играла Маргарет Штеффин, никак не означало, разумеется, всегдашнего совпадения или одинаковости позиций.

Истинным двигателем, можно сказать, локомотивом всяческих новшеств, конечно, был Брехт. Он воспринимал мир глубже, сложнее, без флера расхожих представлений, смело ломая каноны устоявшихся взглядов. Он был пролагателем путей, создателем форм творческого сотрудничества, инициатором новых отношений и норм поведения.

Провозгласить и определить моральные новшества, как известно, подчас легче, чем утвердить их на практике. В особенности же в той чувствительной сфере, где более всего вступают в действие путы повседневных обстоятельств, тина быта. А женщинам, например, особенно любящим, пусть самым что ни на есть единомышленницам, с иными принципами проще согласиться на словах, чем примириться.

Четкость и ясность нравственного кодекса искателя истины, выдвинутого и проводимого Брехтом, сама по себе, разумеется, еще никак не избавляла от конфликтов и трений в близком кругу людей. Чувства часто сильней любой логики.

Это создавало понятные сложности в частной биографии Брехта. Тем более, что в отстаивании внутренней свободы он бывал столь же неумолим, крут и последователен, как и в соблюдении прочих принципов.

Тут позволю себе одно отступление. Реальное место сотрудницы писателя в его творческой работе, особенно после того, как получили известность новые материалы, открытые в Москве, год от года становится ясней. Это поощряет биографические разыскания. Все более тщательно исследуются отношения Брехта и Маргарет Штеффин. В публикациях на немецком языке сообщается о новых фактах, дополняющих историю этого литературного сотрудничества и этой любви.

Недавно разгадан «неприметный пароль», существовавший у Брехта и М. Штеффин.

Об этом рассказывает статья Герты Рамтхун — старейшего сотрудника берлинского Архива Брехта, помещенная в двухмесячном информационном журнале «Нотате» (1986, № 4, июль), который издается научным Центром Брехта в ГДР.

«Первый сонет» — так назвал Брехт стихотворение о «неприметном пароле» любящих. Взаимном напоминании об их чувстве, «простом слове», которое при желании можно свободно употреблять среди толчеи жизни, в самых людных местах, не привлекая внимания окружающих. Это стихотворение, обращенное к М. Штеффин, написано в начале 30-х годов, на самой заре их отношений.

Озаглавив сонет по первой строке, на русский язык его перевел Борис Слуцкий. Стихотворение помещено в однотомнике Б. Брехта, изданном в серии «Библиотека всемирной литературы». Вот оно:

«Всю жизнь Брехт обходил молчанием, — пишет Г. Рамтхун, — каково же то «простое слово», о котором идет речь в «Первом сонете». Для себя лично я его давно выяснила. Но так как моя разгадка до сих пор покоилась на предположениях, оглашать ее я опасалась. Работая ныне над большим изданием Брехта, я благодаря случайности установила нечто такое, что меня крайне поразило и сделало предположения уверенностью…»