Оставшиеся в тени

«Жаль, что я не захватил с собой свой венок… — потрясенный, подытоживает он. — А то я оставил бы его тебе. Поверь мне, ты больше, чем я, заслужил его своей храбростью. Я не знаю никого, кто при подобных обстоятельствах рассказал бы то, что рассказал ты».

Храбрость, мужество и героизм искателя истины подчас особого рода, не такие, как у человека практического действия. Но качества эти требуются обоим, и еще трудно сказать — кому больше…

Этот мир нравственных идей и формулировочных построений, объединенный узами духовного родства с центральной фигурой и всем содержанием пьесы «Жизнь Галилея», вместе с тем несет в себе и ключ к живой личности автора.

Причем иногда бывает так. Далеко не главные и, может быть, даже сугубо второстепенные особенности человека вдруг заново освещают нам его целиком.

Пусть выступят на передний план такие черточки и подробности и в данном случае… На них — приметы времени, «пыль эпохи», осевшая от трудно пройденных гор и долин. Но, может быть, в них-то мы и увидим сразу лукавый прищур живого Брехта, вовсе неспроста сформулировавшего пятый нравственный постулат о «распространении правды при помощи хитрости».

«Тактика поведения»? «Второстепенный этический тезис»? «Углы личности»? Конечно!.. Но не забудем — углы выпирают там, где внутренняя конструкция тверда и неподатлива по своему существу.

Речь пойдет о том, что можно назвать «осмотрительным мужеством» Брехта.

Брехт, бесспорно, был смелым художником и мужественным человеком.

Говоря его собственными словами, он в высшей степени обладал мужеством при писании правды. Притом, когда затрагивались главные его понятия, страсти и убеждения, он не шел на уступки, оставался верен себе, не считаясь с жертвами, опасностью и даже риском для жизни. Подобная ситуация сложилась, например, в Финляндии с зимы 1940/41 года. Брехт и его семья тогда уже имели визы для выезда из «опасной зоны». Однако вопреки разраставшейся с каждым днем угрозе писатель по велению совести еще полгода оставался в Финляндии, продолжая жить и работать, как обычно. В такие недели создавалась пьеса «Карьера Артуро Уи». Сколько присутствия духа нужно было, чтобы шлифовать ямбы в уничтожающей сатире о главарях фашистского рейха, когда под окнами маршируют переодетые гитлеровцы!

Но главное даже не в одном этом. Только мужественный человек, имея в ящике стола семь почти никому не известных пьес (да каких пьес! — нередко шедевров мировой драматургии!), мог упорно и дальше продолжать писать в стол, в черную прорву, в ничто, не позволяя себе нигде вильнуть или хоть на пядь сойти в сторону с избранного пути. И так не год, не два, а долгие восемь лет, с того момента, когда началась полоса изгнания.

А ведь не забудем, что Брехт еще задолго до этого был европейски знаменитым писателем, за каждое сочинение и подпись которого наперебой конкурировали между собой редакции газет, журналов, издательства, театры, киностудии.

Конечно, времена изменились. Выпала главная литературная площадка — Германия. Слишком много бродило по свету знаменитых изгнанников-немцев и слишком мало стало читающих заслуживающую этого имени литературу на немецком языке. В пору создания никто не ставил ни «Жизнь Галилея», ни «Мамашу Кураж», ни «Доброго человека из Сезуана»…

И все-таки… Стоило только дать знак, замахать руками и щелкнуть пальцами, на манер, как останавливают пробегающие мимо такси, — и дело будет сделано…

Путь к тем улыбчивым и шустрым, правда, несколько одноликим господам не столь уж долог.

Зовутся они коммерсантами от искусства или политиканами разных толков. Стоит только переменить тематику, начать приспосабливаться к зарубежному рынку, угождать литературным перекупщикам, работать на потребу дня, тогда… Сколькие давали себя заворожить, гнулись.

Но он даже в мыслях не допускал намека на сделку. Не уклонялся с пути ни на дюйм, ни на сантиметр.

Он был национальным немецким писателем, продолжал болеть болями своей обесчещенной отчизны, своего обманутого народа. Он говорил правду, одну правду и только правду. Никогда не пугался озлобленного воя врагов. И стойко выносил то, что иной раз выдержать гораздо труднее, — вызванные его глубинным проникновением в действительность, смелостью мысли, новизной почерка нередкую разноголосицу частичного или полного непонимания в стане друзей и единомышленников.

Оставался верен себе, не покривил совестью, не уступил давлению обстоятельств. А не это ли и есть высшее из возможных проявлений стойкости борца — мужество духовное, — предполагающее постоянное подвижничество, изо дня в день.

Такое мужество есть своего рода духовный педантизм в соблюдении профессиональной чести, долга и самого назначения художника. И в этом смысле Брехта безусловно следует поставить на одно из первых мест среди его современников.

Но вот факт, казалось бы, иного рода.

В подробностях и с присущим ей запалом, изнутри самой романтики журналистского прошлого, передавала этот эпизод во время упоминавшейся встречи Рут Берлау… Красная Рут, Пылающая Рут…

Она была непосредственным участником происходившего, и даже за давностью лет хлесткие выражения срывались с ее уст в соответствующем месте рассказа. Брехт сам учил правде, а правда не знает исключений и распространяется на всех.

Прямота и нелицеприятность, может быть, первейшее свойство «брехтовца», по которому сразу узнаются люди, долго работавшие с писателем. А у Рут эти качества были в крови. И она не забыла сослаться вдобавок и на знаменитую «рабочую кепку, сшитую у лучшего берлинского мастерового», и на верность «многим женщинам» и т. д., хотя кто уж, как не она, ценила Брехта и самозабвенно протрудилась с ним два десятка лет.

Но ограничусь, пожалуй, лишь напечатанной версией события, как оно кратко и бесстрастно изложено в справочно-биографическом издании «Брехт: Хроника. Даты жизни и творчества».

Речь идет о поездке на один из международных конгрессов в защиту культуры летом 1937 года. В справочнике читаем:

«Лето: Брехт с Рут Берлау едет в Париж на Международный писательский конгресс, главная тема которого — отношение деятелей культуры к гражданской войне в Испании. Конгресс продолжится в Мадриде. Поездку туда Брехт рассматривает как слишком опасную, он пишет речь, которая будет оглашена (Собр. соч., т. VIII, с. 247–250). Рут Берлау брехтовская «осторожность» кажется утрированной, она присоединяется к Михаилу Кольцову и летит с ним в Мадрид… Из-за своих опасений Брехт причисляется к «трусливым людям» («Brecht — Chronik. Daten zu Leben und Werk». Zusammengestellt von Klaus Völker, Carl Hanser Verlag, München, 1971, S. 68–69).

Почему он поступил так? Почему, написав незадолго перед тем пьесу «Винтовки Тересы Каррар», посвященную испанским событиям, не пожелал еще и символически засвидетельствовать свою поддержку сражающимся республиканцам личным присутствием на конгрессе в осажденном Мадриде?

Неужели сомнительно замаячивший шанс пострадать при бомбежке или обстреле пугал его больше, чем мужественно избранный жребий, при котором он ради тех же самых идеалов добровольно сжигал жизнь изо дня в день?

Не будем ворошить подробности давнего события. Ответим в принципе.

Брехт не выносил риска, который, с его точки зрения (всегда ли обоснованной, верной или нет — дело другое), почему-либо казался ему недостаточно оправданным, излишним.

Иногда он даже подчеркнуто и демонстративно, в глазах многих, старался избежать опасности или серьезной угрозы, если только они не вытекали из внутренней логики того дела, в котором он, по его мнению, был незаменим и неподставим. Если они, с его точки зрения, не определялись точным существом и собственным развитием нравственных обязательств и этических норм, которым он вызвался следовать.

Одним словом, если события не разворачивались, в его понимании, на том участке борьбы, который в силу своего жизненного призвания, убеждений и совести обеспечивал именно он и где в ход могло быть пущено оружие, в котором он чувствовал себя мастером.