Оставшиеся в тени

Все опасности и угрозы прочих видов он старался заблаговременно отклонить, обойти или миновать. Он рассматривал их как своего рода стихийные бедствия, способные нарушить естественный ход земного существования, способные прервать и помешать исполнить главное дело жизни.

И он старался своевременно угадать возможные петли судьбы, дальновидно упредить их, шарахнуться и бежать от надвигающейся беды, как от камнепада в горах.

Возможно, при этом зрение подчас изменяло. И внутренние импульсы и ориентация срабатывали не всегда точно.

Но Брехт не боялся попасть впросак. Его не пугала даже перспектива показаться смешным. (Спустя короткое время в рассказе «Раненый Сократ» Брехт и сам шутливо живописал ситуацию, как мудрец бежит с «поля брани».) Он полагал, что лучше проявить дальновидность на определенном пути и пускай переусердствовать, чем недостараться, допустить непоправимое, когда будет поздно. Посмеяться же еще успеем!

Не всякого рода геройство было для него проявлением героизма. Главное мужество искателя истины он усматривал в том, о чем написал подробно в рассказах «Плащ еретика», «Раненый Сократ», «Опыт» и прежде всего, конечно, в пьесе «Жизнь Галилея».

Во всяком случае таким он был. И подтверждающих тому фактов можно привести немало.

В ночь с 27 на 28 февраля 1933 года нацисты подожгли рейхстаг, развязав кампанию открытого массового террора и физического уничтожения своих политических противников.

Рейхстаг горел… Огонь и летучие искры осветили ночное небо города и поволокли по нему клубы багрово-черного и ядовито-зеленого дыма. Пожарная и полицейская суета затеялась вокруг куполообразного здания, с многоножием массивных ребристых колонн, придающих всей серокаменной казенной громаде под изогнутым панцирем, торчащей в дрожи фантастических розовых отблесков, отдаленное сходство с живым страдающим чудищем. Толпы полусонных людей, море лиц, голов, глаз, затопили оконечность улицы Унтер-ден-Линден, теснясь у Триумфальной арки Бранденбургских ворот.

В тот момент подлинный смысл происшедшего, конечно, открылся далеко не всем и отнюдь не сразу. Так было даже и в последующие дни.

По Берлину, например, еще с неделю бродил певец и популярный актер Эрнст Буш, один из друзей Брехта, исполнитель песен на его стихи и центральной роли в нашумевшем незадолго перед тем фильме из жизни безработных «Куле Вампе» (Эрнст Буш сам рассказывал об этом во время нашей берлинской встречи в конце сентября 1975 года).

Заходил в кафе, просматривал газеты, пил пиво. И однажды даже случился такой казус. Из-за столика его окликнула захмелевшая компания почитателей — заводских парней или, может, вчерашних безработных, напяливших нарукавные красные со свастикой повязки штурмовиков и мнивших себя теперь отчаянными революционерами: «Буш, дружище, иди к нам!..»

Дома звонил телефон: «Эрнст, ты жив?» — «А почему нет?»

5 марта, при выборах в рейхстаг, за коммунистов проголосовало еще почти пять миллионов человек, за социал-демократов — семь миллионов… Это — несмотря на подлоги и фальсификации по всей стране, избиения, аресты и убийства… Таков еще был, как говорится, барометр массовых настроений!

В день голосования, под присмотром нескольких друзей, Буш даже заскочил ненадолго в «Римское кафе», на пятачок которого стекалась обычно артистическая братия и литературно-журналистская богема. Была деловая надобность.

Там, видно, и заприметил его литературный шпик. Во всяком случае, на другой день в одной из газет появилось прямое печатное подстрекательство: «Знаете ли вы, что певец баррикад Буш все еще разгуливает по улицам Берлина?..»

Это был последний «звонок». Но теперь уже потребовалось немало усилий, чтобы миновать полицейские кордоны и перебраться через голландскую границу…

Некоторое время спустя специальным правительственным рескриптом он был лишен германского гражданства и зачислен в черный список «еще не повешенных»… Так было с Эрнстом Бушем.

В ночь с 27 на 28 февраля, в момент поджога рейхстага, Брехт находился в больнице с осложнениями после тяжелого гриппа. Но весь ход дальнейших событий открылся ему, как гроссмейстеру в запутанной партии, и стал ясен, едва он просмотрел утренние газеты.

28 февраля, срочно выписавшись, писатель с Еленой Вайгель поездом отбывает в Прагу. Девятилетний сын Штефан проделывает тот же путь на самолете, куда его сажают друзья.

Двухлетняя дочь Барбара оставлена в Баварии, в доме деда, откуда при содействии друзей тоже будет переправлена за рубеж.

Паковать рукописи, книги, имущество на берлинской квартире вызвалась сотрудница и верный товарищ — Элизабет Гауптман.

Переезд через границу налегке, без вещей и поклажи, даже без детей, напоминает деловой вояж или туристическую прогулку, но никак не бегство. В нынешнем болезненном состоянии это позволяет легально переправить семью и ускользнуть самому, не возбуждая преждевременных подозрений и не давая возможности спохватиться, пока не приспел срок.

Таковы были мгновенная реакция и осмотрительность этого человека!

Столь же дальновидным не раз оказывался он и в зыбкие, опасные и незащищенные годы европейской эмиграции, в пору побед гитлеровского оружия, когда приходилось жить, «меняя страны чаще, чем башмаки».

Имея в виду факты подобного рода, Бернгард Райх, один из тех, кто по-человечески любил и хорошо понимал Брехта, замечает в своей мемуарно-исследовательской книге: «Я изумлялся этой проницательности Брехта, умению предвидеть войну и шутя говорил, что у него наверняка развито шестое чувство».

Б. Райх приводит примеры: «…в 1940 году еще продолжалась эта странная, спокойная война между германскими и французскими войсками. Полагали, что так будет и впредь. А Брехт чуял, что гитлеровцы займут Данию, и вовремя переселился в Швецию, а затем в Финляндию» (Б. Райх. «Вена — Берлин — Москва — Берлин», с. 318).

Или, скажем, другой факт.

30 октября 1947 года Брехт, живший тогда в США, вызван в Вашингтон для дачи показаний Комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности.

Это сигнал, — в Америке началась кампания «охоты на ведьм». Людей, чьи политические взгляды неугодны правящей верхушке, заносят в черные списки, вытесняют из влиятельных сфер общественной деятельности, под разными предлогами лишают работы, карают крупными штрафами и тюремным заключением за так называемое «неуважение к конгрессу», а иными словами — за отказ заниматься официальным доносительством на себя и товарищей.

Теперь очередь дошла до Брехта.

Его допрашивают, стараются изобличить в политической нелояльности. Почему он написал пьесу «Мать» и что хотел сказать этим произведением о русской революции? Что означают его долголетние отношения с композитором Гансом Эйслером, у которого брат — видный коммунист? Не прячется ли за этим косвенная агентурная деятельность в пользу иностранной державы?

Раскопали даже статью из советского журнала «Интернациональная литература» середины 30-х годов, написанную Сергеем Третьяковым с использованием материалов устных бесед и высказываний Брехта. Из статьи видно, что они с этим… как его? Тре-ти-коф-ым… стоят на одинаковых политических позициях. Верно ли это?

Всякие линии отношений с Советским Союзом особенно подозрительны, криминальны и должны быть тщательно обследованы.

Брехту ясно, что возможности для творческой работы, которые представляли прежде Соединенные Штаты, на данном витке полностью исчерпаны. Даже пребывание тут людей такого плана, как он, становится не только нестерпимо трудным, но и опасным.

Недаром в Швейцарию из Соединенных Штатов вслед за тем вынужден был бежать даже Чарли Чаплин.

Писатель и раньше не собирался долго задерживаться тут, а теперь медлить больше нельзя.

30 октября он дает свои показания Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. А уже на следующий день, 31 октября 1947 года, пополудни, навсегда прощается с Америкой и вместе с семьей на самолете вылетает в Париж…