Оставшиеся в тени

А он вышагивает и вымеривает ногами мысленный диалог с историческим Галилеем, вызываемым из небытия силой воображения. И одновременно с той живой окружающей действительностью, которая все более угрожающими вестями напоминает о себе с каждым прибывающим сюда с материка паромом и судном…

…Еще в начале их сотрудничества Грете довелось слышать шутливое замечание Брехта, что для написания пьесы надо лишь найти счастливый желудь, из которого прорастает потом все дерево.

Такой многозначительный образ, почти символ, в котором сопрягаются и преломляются так или иначе основные художественные идеи произведения, он действительно нередко стремился отыскать *и прежде и впоследствии.

Подобные ключевые формулы нетрудно распознать в публицистической драматургии Брехта. В «Трехгрошовой опере» и «Карьере Артуро Уи» — это образные конструкции «треста нищих» и гангстерского треста «Цветная капуста»; в «Мамаше Кураж» — знаменитый фургон маркитантки Анны Фрилинг, который тянется и скачет по всем проселкам и колдобинам Тридцатилетней войны; в «Добром человеке из Сезуана» — художественный прием раздвоения души одного человека на два начала, доброе и злое и т. д.

«Земля вертится» — так предложил первоначально назвать Брехт пьесу «Жизнь Галилея». Это и была та образная формула, которая, как оказывается, одинаково вмещала в себя и отголоски страстей былых столетий и жгучий драматизм сегодняшнего дня.

Всякая истина враждебна фальши, ненавистна ей. И уже поэтому имеет будоражащее, революционизирующее воздействие, в особенности — в странах деспотически-реакционных и фашистских режимов. Таково было одно из заветных убеждений Брехта.

«…Достаточно произнести «дважды два — четыре», чтобы вызвать недовольство и недоверие правительств в этих странах», — писал он в одной из статей.

«Земля вертится» — не правда ли? — какая элементарная, почти банальная истина в наши дни. Дважды два — четыре…

Но если попытаться показать, какая у нее кровавая история, как тянет от нее едкой гарью костров инквизиции? Если всесторонне попытаться раскрыть ее освежающее, будоражащее воздействие на умы современников, показать, как пересмотр естественнонаучных представлений на строение Вселенной приводил к изменению социальных воззрений людей, как отказ от геоцентрической системы мышления сбрасывал путы с человеческого сознания, открывал простор для множественности взглядов и точек зрения… Одним словом, если хорошенько обрисовать, каким буйным и необузданным революционером была в прошлом эта стершаяся, обряженная в школьную униформу истина, эта привычная ныне пропись, тогда…

Это одинаково отвечать будет и большой правде истории, и глубоким потребностям сегодняшнего дня.

И особенно точно рассчитанным ударом, конечно, придется туда и там, где все так называемое мнимопризрачное шевеление мозгов и коловращение казенных фраз, призванное заместить собой духовную жизнь общества, заранее определено и заштемпелевано лозунгом — «Айн фольк, айн райх, айн фюрер» [40].

Все одно-единственное, и ничего не может быть два. Общество — пирамида, с всеведающим вождем племени и отцом отечества во главе. Фюрер думает за всех — и за народ, и за государство. И все заведомо занаряжено, определено, спущено сверху.

Даже самая невинная истина, из любой области научных знаний, не согласующаяся с общим ходом вещей, не вяжущаяся с тотальными установками, может выглядеть тут наподобие опасного лазутчика и диверсанта, казаться бомбой, миной замедленного действия. И отношение к ней в таком случае тотчас проясняет человеческие характеры, нешуточным образом влияет на людские судьбы.

В своей совокупности это и будет отвечать художественному замыслу пьесы, выясняющей нравственное содержание и нравственное значение истины в жизни человека и общества.

И на самом деле, каким же емким оказался сгусток образной идеи — «Земля вертится»…

…Герой пьесы — Галилей живет и действует в мрачные времена.

Италия разодрана на лоскутья монархий, герцогств, городов-государств. И в каждом из них, как светило в центре мирозданья, благоденствует и задает круговращенье событиям более или менее амбициозный властитель.

Всей жизни, кажется, предназначено вертеться по его установлениям, как карусели вокруг оси. Однако у здешнего ярмарочного балагана, всегда, впрочем, достаточно грязного и уродливо-трагического, как бы он ни именовался — феодальной Флоренцией или даже торгово-купеческой Венецией, есть общий и безжалостный присмотрщик со стороны.

И есть еще один престол, покрупнее, и есть главное светило, с которым должны соизмерять свои орбиты и движенья все остальные. Это — католический Рим, папа, святая инквизиция.

Во всем, что касается принципов духовной жизни, основных устоев бытия, веры, истины и морали, им принадлежит непререкаемый авторитет и последнее слово. Сама наука является лишь частью теологии.

Меньше чем за десять лет до того, как Галилей пришел к необходимости углубиться в главные свои научные исследования, лишь за утверждение гипотезы подобных взглядов демократическая Венеция выдала Риму Джордано Бруно, сожженного после долгих судебных процедур на костре инквизиции.

У мирозданья должен быть один центр — неподвижная Земля, так же как у католической Италии может быть только один Рим и один папа на престоле. Иначе — всеобщий беспорядок в умах, утрата контроля над событиями, вольномыслие, кавардак, анархия, бунт.

Вот по каким, вовсе не божеским, а вполне прозаическим мотивам столь жестоко мстит инквизиция даже за одну догадку о вращающейся Земле и заурядности ее перемещений во Вселенной.

Но что же делать, если ты — ученый, математик, физик и астроном, от природы наделенный стреляющим глазом на факт, трепещущей интуицией и тревожно выматывающим воображением, особым нюхом на истину?

Сам процесс обнаружения, окольного приближения, преодоления уловок, петляний и, наконец, захвата нового знания приносит тебе полноту переживаний, дает неизъяснимое наслаждение, почти телесное, нет, пожалуй, горячительней и слаще, чем то.

Таковы твоя доля, твоя роль, твоя судьба на земле. Ты кем-то назначен и рожден для погони за истиной, как гончая собака для охоты. И что же делать, если без повседневного выпытывания тайн природы ты — пустышка, презренный и ненужный даже сам себе, как трухлявый пень, как старый тюфяк соломы, как огородное чучело?

Но это еще не все. Вдобавок и сверх того ты хочешь, чтобы добытая истина приносила реальную пользу.

Только проточная вода не плесневеет. Истина черпается из жизни и должна снова идти в жизнь, такой тут круговорот. То, что называется талантом ученого, добывает новые сведения, меняющие людские представления. И у тебя к тому же собственный взгляд насчет предназначения таланта. Ты, к великому сожалению, гуманист. Совесть не может позволить, чтобы вчерашние заблуждения по-прежнему именовались истиной. Особенно когда подле и вокруг слоняются невежество, нищета, бродят чума и голод.

Преступление допускать, чтобы при всем этом обретенное знание оставалось без пользы и применения, как старый хлам в чулане.

Ты сам, простолюдин и труженик, чувствуешь особое сродство и общность с теми, кто согнут вечным трудом за кусок хлеба, кто задавлен притеснениями власть имущих, унижен нуждой и лишениями. В то время как Италией правят раздувшиеся, как жирные клопы, титулованные карлики и ничтожные тупицы.

Ты жаждешь, чтобы результаты твоих усилий сделали мир, окружающую жизнь хотя бы чуточку разумней, обеспеченней, веселей. Чтобы и самому забитому крестьянину они помогли со временем оторвать взгляд от земли, из-под ног, и свободно оглянуться вокруг, задуматься, хоть на миг почувствовать себя человеком.

Вот по каким причинам ты верен добровольной присяге ученого. Она была сформулирована случайно, но подобна Гиппократовой клятве: «…кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник».