Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Мы с Аароном обсудили возможность появления в деле Канарека с окружным прокурором Янгером. Ввиду послужного списка адвоката перспектива встречи с ним в суде подразумевала затягивание процесса на пару лет и даже дольше. Янгер спросил, существует ли какой-нибудь легальный способ отстранить адвоката от ведения дела. Мы отвечали, что о таком способе нам ничего не известно; тем не менее я согласился изучить соответствующие прецеденты. Янгер попросил меня подготовить аргументы для заседания суда и предложил поставить под сомнение компетентность Канарека. Но, узнав о Канареке побольше, я пришел к выводу, что тот еще как компетентен. Его обструкционизм, как мне показалось, был свойственной этому адвокату тактикой, не более того. И этот обструкционизм можно было критиковать.

Собрать доказательства мне не составило труда. От судей, заместителей окружного прокурора, даже присяжных я услышал множество примеров тактики затягивания процесса, бывшей основным козырем Канарека. Один из заместителей окружного прокурора, узнав о том, что ему вторично предстоит встретиться с Канареком в суде, уволился с работы в нашем офисе. “Жизнь слишком коротка для этого”, — заявил он.

Предвидя, что Мэнсон может предложить себя в качестве замены Канарека в деле Тейт — Лабианка, как и в деле об убийстве Хинмана, я начал готовить аргументы. В то же самое время мне пришла в голову мысль, которая, при наилучшем исходе, могла сделать их ненужными.

Может быть, если правильно прицепить наживку на крючок, мне удастся убедить Мэнсона расстаться с Канареком по доброй воле.

25 мая я в очередной раз просматривал собранные офицерами ДПЛА коробки с вещественными доказательствами по “делу Лабианка”, когда заметил прислоненную к стене хранилища деревянную дверь. На ней пестрели разноцветные надписи, и в том числе — слова из детской считалочки: “1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 — все хорошие детишки попадают в рай” [161]. По соседству виднелись крупные буквы: “HELTER SKELTER IS COMING DOWN FAST” [162].

Пораженный, я спросил у Гутиэреса: “Где, черт возьми, вы это выкопали?”

“На ранчо Спана”.

"Когда?"

Гутиэрес сверился с прикрепленной к двери желтой этикеткой. “25 ноября 1969 года”.

“Ты хочешь сказать, что я из сил выбиваюсь, привязывая убийц к выражению Helter Skelter, а у вас тут уже пять месяцев стоит дверь с этой самой надписью — с теми же кровавыми словами, что были найдены в доме Лабианка?”

Гутиэрес признался: да, стоит, куда она денется. Как оказалось, дверь оторвали от шкафа в трейлере Хуана Флинна. Причем всем, связанным с расследованием, дверь казалась настолько незначительным вещдоком, что ее даже не потрудились занести в протокол изъятия!

Гутиэрес сделал это на следующий день.

И вновь, как и бессчетное множество раз прежде, я объявил следователям, что хочу побеседовать с Хуаном Флинном.

Я не мог представить себе, как много известно Флинну. Вместе с Бруксом Постоном и Полом Уоткинсом панамский ковбой разговаривал с авторами наскоро изданной еще до начала процесса брошюрки, но явно о многом умолчал, поскольку в книжку не вошли многие инциденты, известные мне со слов Брукса и Пола.

1—14 июня 1970 года

За две недели до начала процесса по делу убийц Тейт — Лабианка Мэнсон просил заменить Рональда Хьюза, своего адвоката, на Ирвинга Канарека; просьба была удовлетворена.

Я предложил провести совещание сторон в кулуарах. Там я подчеркнул, что правовые вопросы в данном случае чрезвычайно запутаны и усложнены. Даже с участием юристов, решающих подобные проблемы, так сказать, “на лету”, процесс может затянуться месяца на четыре или больше. “Но, — добавил я, — хочу откровенно выразить собственное мнение: если мистеру Ка-нареку будет разрешено представлять в суде интересы мистера Мэнсона, этот суд может длиться несколько лет. Среди профессиональных юристов, — заметил я, — бытует мнение, что мистер Канарек — виртуоз обструкционизма. И мне кажется, он делает это нарочно. Я верю, что он действует так, искренне считая данную тактику наилучшей. Впрочем, — продолжал я, — остановить мистера Канарека нам не удастся. Даже расценивая его действия как оскорбление Суда, мы ничего не выиграем, поскольку он с радостью проведет ночь в камере, но не изменит себе”.

Вместо того чтобы превращать процесс “в пародию на акт правосудия”, я готов предложить выход получше, заявил я Суду. Это решение я обдумывал достаточно долго и знал, что, не считая Аарона, с которым я советовался по этому поводу, все будут застигнуты им врасплох.

“В качестве возможного выхода из сложившейся ситуации, хочу объявить, что сторона обвинения не выступает против предоставления мистеру Мэнсону права защищать себя самостоятельно, с помощью любого адвоката, которого он сам сочтет нужным назвать…”

Мэнсон воззрился на меня в полнейшем недоумении. Похоже, ничего подобного он не ожидал услышать от обвинителя.

Я надеялся, конечно, что, получив такую возможность, Мэнсон выбросит из головы Канарека, но был совершенно искренен, выдвигая свое предложение. С самого начала Мэнсон повторял, что только он сам, и никто другой, может говорить за себя. И весьма прозрачно намекал при этом: в противном случае он намерен доставить Суду немало неприятностей. Никакой другой причины того, что Чарли остановил выбор на Канареке, я не видел.

Верно и другое: несмотря на отсутствие у него формального образования, Мэнсон был умен. Подавляя в прошлом личности таких свидетелей обвинения, как Линда Касабьян, Брукс Постон и другие бывшие члены “Семьи”, он, вероятно, был способен с большей эффективностью провести их перекрестный допрос, чем большинство “обычных” адвокатов. Кроме того, за столом защиты вместе с ним могли оказаться не только его собственный адвокат, но и еще трое опытных юристов. И, если заглядывать далеко в будущее, отказ удовлетворить просьбу Мэнсона дать ему статус собственного защитника мог стать одним из сильных аргументов при обжаловании приговора.

Затем Аарон зачитал заявление самого Мэнсона, сделанное перед судьей Деллом, — Канарек был худшим адвокатом, которого Чарли мог выбрать.

Канарек выразил протест столь решительно, что судья Олдер возразил ему: “Мистер Канарек, те вещи, которые рассказывают о вас мистер Стовитц и мистер Буглиози, могут кому-то показаться несправедливыми измышлениями. Тем не менее судьям данного Суда прекрасно известно, что во всем сказанном содержится и немалая доля истины. Я не ставлю под сомнение мотивы ваших личных действий, но у вас действительно имеется определенная репутация; вещи, которые кто-то еще способен сделать сравнительно быстро, отнимают у вас, а значит и у Суда, непомерно много времени… ”

Впрочем, добавил Олдер, он выслушал все это лишь потому, что хотел убедиться: Мэнсон действительно желает иметь своим адвокатом Ирвинга Канарека. Между тем реплики мистера Мэнсона, сделанные в присутствии судьи Делла, дают возможность усомниться в этом.

Лишь в одном отношении, отвечал ему Мэнсон, Канарек мог бы называться лучшим адвокатом в городе; “во многих же других отношениях он — худший адвокат из всех, какие только могут у меня быть. Но, — продолжал Мэнсон, — “я не думаю, что существует адвокат, способный защитить меня так же хорошо, как это могу сделать я сам. Я достаточно умен, чтобы понимать: я — не адвокат, так что я сидел бы за спинами этих людей и не устраивал бы сцен. Я здесь не для того, чтобы чинить препятствия Суду…

В этом деле замешано множество подспудных, невидимых факторов. Человек появляется на свет, он ходит в школу, он учится всему, что написано в учебнике, и в итоге он живет свою жизнь так, как его научили. Все, что ему известно, — это вещи, которые ему рассказал кто-то другой. Он образован; его поступки — это дела образованного человека.