Дом солдатской славы

Для отражения вражеской атаки мы создали группу в составе Павлова, Рамазанова, Свирина и Воронова. Перед ними поставили задачу — в случае приближения фашистов к дому забросать и уничтожить прорвавшихся ручными гранатами. Старшим группы я назначил Павлова.

Со стороны Республиканской улицы и «молочного дома» били вражеские пулеметы. Через некоторое время западную (торцовую) стену начали обстреливать минометы. С каждой минутой огонь нарастал. Из-за сплошной стены разрывов и поднятой ими завесы пыли невозможно было разглядеть, что происходит впереди. Но мы знали, как только будет прекращен минометный огонь, фашисты пойдут на приступ. Прильнув к амбразурам, бойцы с волнением ждали решительную минуту. Спокойствие не покидало их даже в этом тревожном ожидании.

— Он, дурак, думал, что мы наверху будем сидеть, — говорил Глущенко. — Тильки покажись на вулице, побачишь, як мы стрелять начнем.

— А ведь если дом загорится, нам здесь не усидеть, — заметил Бахметьев. Ему было явно не по себе, он испуганно вздрагивал при каждом близком хлопке мины.

— А ты не думай об этом, — оборвал его Иващенко. — Надо не допустить, чтобы фрицы подожгли нас.

— Ну, а если начнем гореть, бежать нам некуда. Разве фашистов из военторга попросим, — добавил Свирин.

— Попробуй, попроси. Это не так-то просто, — возразил Дымба.

— Свирин и Иващенко правильно говорят, — вмешался Павлов. — Если придется бежать, так только вперед. Сзади для нас земли нет.

— Что вы ни говорите, хлопцы, а мне кажется, и отсюда живыми не выбраться, — опять заныл Бахметьев.

Это вывело из равновесия даже всегда спокойного и добродушного Глущенко.

— Паникер вы, товарищ Бахметьев, як подывлюсь вас. Чего вы смерти боитесь? То — «живы не будем», то «дом загорится»… Ты не на блинах у тещи, а на войне. Шоб не було, а с миста не сойдем — вот як треб русскому солдату казать.

Его горячо поддержал Воронов. Но в эту минуту из-за здания военторга взвилась зеленая ракета. Я хотел уже дать сигнал об открытии общего огня, но меня опередила очередь из автомата Черноголова, который первым увидел выбегающих на улицу гитлеровцев.

Навстречу фашистам дружно ударили наши пулеметы и автоматы. Попав в зону плотного огня, гитлеровцы метались и падали, подкошенные нашими выстрелами. Но живые робко ползли вперед.

— Вам не то что до Волги добраться — и двадцати, метров не пробежать, — проговорил Александров, спокойно, не торопясь, выбирая очередную мишень.

Подгоняемые офицерами вражеские автоматчики еще некоторое время продолжали лезть вперед, но потом, понеся потери, изменили план атаки: перебегая улицу, они стали накапливаться в здании напротив. Противник снова открыл огонь по западной и южной стенам дома.

Положение становилось угрожающим. Перебегут гитлеровцы через Солнечную улицу — и они уже в нашем доме. Я приказал Воронову выдвинуть станковый пулемет на лестничную клетку и держать под обстрелом улицу.

Нас осаждали теперь с двух сторон: с юга противник находился в тридцати-сорока метрах; с юго-запада ползла к дому другая группа гитлеровцев. От нас требовалась особая внимательность и бдительность. Гранатометчики уже стояли у окон первого этажа, держа наготове гранаты.

Стих, словно оборвался, минометный огонь, и фашисты высыпали на улицу. Они лезли, вперед, галдя:

— Рус, сдавайся, капут! Вольга — буль-буль!

А навстречу им летели гранаты, трещали, захлебываясь, пулеметы и автоматы.

— Вот тебе сдавайся! Вот тебе Волга! — кричал в азарте Воронов, посылая длинные очереди.

Гитлеровцы не добежали до нашего дома, отхлынули, и на улице осталось более тридцати трупов.

— Умылись хрицы, — ухмыльнулся Глущенко. — Вот тоби и буль-буль!

Воспользовавшись установившимся затишьем, мы вернулись в центральный подвал и снова взялись за трофейный пулемет. На этот раз он действовал безотказно. Я распорядился поставить его в западной стене, где был разбит угол дома.

Проходя по коридору второго этажа, я увидел в одной из комнат белье на веревке. Его вывесил здесь кто-то из гражданских. «Значит, ходят по дому, когда им это заблагорассудится. Непорядок», — подумал я и решил ограничить хождение жильцов по этажам.

Позвал с собой Павлова, вместе с ним спустились в подвал к жильцам. В нос ударил тяжелый, спертый воздух.

Навстречу из-за койки вышел мужчина в той же клетчатой рубашке:

— Как вы там, сыночки? Все живы-здоровы? — спросил он.

— У нас все в порядке, — ответил я ему. — А у вас как?

— Страшновато было, пока вы бой там вели. Переживали за вас. А что, думали, если не удержат?..

— Быть того, отец, не могло, — возразил Павлов.

— Оно, конечно… А только в случае чего — не забывайте, что обещали нас позвать на подмогу.

— Пока сами обходимся, товарищи, — сказал я. — Вот если перевязать кого-нибудь из раненых понадобится…

— А мы на что? — в один голос отозвались обе девушки.

— И еще одна просьба, — продолжал я. — На верхние этажи подниматься вам лишний раз не стоит. Это и для жизни опасно, да и дисциплина должна быть среди всех нас. Мы просим: если у кого есть вещи наверху, снесите их вниз. Сложить можно в котельной. А хождение по этажам давайте прекратим.

— Понимаем, сынок. Вы люди военные, мы вам этими хождениями только мешать будем. Нам наверху и делать-то нечего.

Также охотно согласились выполнить наше требование и жильцы второго подвала. Но в первом подъездке где жили мать и дочь, нас встретили недоброжелательно, хотя и старались скрыть это под маской вежливости Дочь заявила, что у нее в комнате на третьем этаже остались личные вещи, да и белье она не может сушить в подвале. Нам пришлось долго разъяснять, что время сейчас военное и в доме должен быть такой порядок, какой считает нужным установить командир, отвечающие за оборону объекта.

— Солдатам приказывайте, а не нам, — донесся вдогонку голос пожилой женщины, когда мы закрывали дверь. Мы с Павловым переглянулись и отнесли этот возглас на счет обычной женской сварливости…

В коридоре нас встретил Воронов.

— Завтрак готов, — отрапортовал он. Мы уже знали что ожидаются блинчики.

— На всех хватит? — спросил я.

— Должно хватить.

В центральном подвале за столом сидели бойцы, свободные от несения службы. Свирин и Иващенко поставили две тарелки с аппетитными румяными блинами.

— Эх, к этим блинчикам да украинской ряженки вздохнул Иващенко.

— В чем же дело? Давай ряженку, хотя и не знаю, что это такое, — отозвался Рамазанов.

— Молоко кислое, вот что.

— Можно начинать? — спросил Павлов, хитро подмигивая.

— Начинай, братва, — скомандовал Воронов. — Не обессудьте за угощение. Думается, не всякая теща такими блинами накормит.

Все знали, что блины испечены на касторовом масле, но ели и похваливали Воронова.

— Да не я же жарил, а Иващенко, — оправдывался тот.

— Погодите хвалить, — ворчал Иващенко. — Может быть, скоро крыть будете: ах, мол, такой-сякой, касторкой накормил.

Блины доесть не успели: прибежал Александров и сообщил, что с запада к дому ползут фашисты. Завязалась короткая схватка. Потеряв около пятнадцати убитых, гитлеровцы отступили.

В полдень противник снова возобновил атаку. На этот раз фашисты были пьяными и лезли буквально на рожон. Некоторым из них удалось приблизиться к окнам и стенам дома, но уйти назад удавалось немногим.

Пока шел бой, не замечали усталости, но как только была отбита последняя атака и настало относительное затишье, так сразу сказалась усталость. В голове шумело, а уши словно были закрыты пробками. Стоило присесть, как глаза сами смыкались и тут же куда-то все проваливалось. Стоит ли говорить о пустых желудках. Последнее беспокоило особенно, и на поиски чего-нибудь съестного опять отправились Иващенко и Бондаренко. Они разыскали где-то немного проросшей, смешанной с землей пшеницы. Тут же задымились небольшие костры и, не дожидаясь, когда она поджарится, ели сырую, обжигая губы.