В гостях не дома

Юрий Нагибин

В гостях не дома

В Америке мне здорово повезло, меня все время приглашали в гости. И моих товарищей по туристской группе тоже часто приглашали, но, пожалуй, не так часто, как меня. Я, наверное, мог бы каждый день ходить в гости, если бы захотел. Но в том-то и дело, что мне не очень этого хотелось, вернее сказать, довольно быстро расхотелось. А поначалу — врать не стану — я охотно принимал приглашения. Разве увидишь где человека так интимно, приближенно, без прикрас и без холодка официальности, как в домашней обстановке? Это не банкет, не прием, не встреча в редакции, где все заранее расписано, и каждый играет положенную роль. У себя дома человек, пусть и не будет весь нараспашку, но и не застегнут до самого горла. Родные стены располагают к непосредственности, доверию, мягкой улыбке. Так, во всяком случае, мне казалось.

А попасть в гости к американцу, даже вовсе незнакомому, ничего не стоит. Дай себе волю, и ты прямо-таки не выберешься из гостей. Вот мой приятель и сосед по номеру получил приглашение, когда покупал металлические пуговицы в галантерейном магазине. Пытаясь объяснить продавщице, что ему нужно, он раз-другой обмолвился русским словом, и на него коршуном кинулась пожилая дама с крашеными волосами:

— Боже мой, вы из России?!

Мой приятель ответил утвердительно. Пожилая дама тут же пригласила его в гости. Ее предки — выходцы из России, у них в семье культивировался русский язык, и даже ее муж, коренной янки, научился лопотать по-русски. В Москве и на Украине до сих пор живет множество ее родственников, и муж виделся с ними во время своей деловой поездки в Советский Союз. В ту пору он еще работал на фирму, а недавно завел собственное дело, у них маленький обменный банк в центре Чикаго, а сами они живут в тихой части города, на берегу озера Мичиган.

Миссис Катя, так назвала она себя, попросила моего приятеля захватить кого-нибудь с собой, и в результате, изъятый дружеской рукой из картинной галереи, я мчался тихими улицами воскресного Чикаго в сторону льдисто посверкивающего Мичигана. Я удобно расположился на заднем сиденье старого поместительного бьюика, перед глазами у меня маячил крепкий седеющий затылок моего приятеля и жесткие, будто металлические завитки наохренных кудряшек старенькой миссис Кати. Впрочем, уютное слово «старенькая» никак не подходит к этой могучей, не укрощенной годами шумной старухе, молодящейся с какой-то издевательской откровенностью.

Супруги Нейл намеревались, оказывается, пригласить нас в чудесный рыбный ресторан, но не учли, что по воскресеньям этот ресторан закрыт.

— Пойдемте в другое место… — робко предложил мой приятель.

— Май гуднесс! — вскричала миссис Катя. — Тоже сказали! Мой старик обожает форель и все «Р»!

«Р» — это те обитатели водоемов: раки, омары, лангусты, что ловятся в месяцы, имеющие в названии букву «Р».

— Но что же делать, если…

— Поищем в холодильнике! Кусочек мяса всегда найдется. С голоду не умрем! — загрохотала миссис Катя, ловко объезжая громадный фургон с брезентовым верхом и столь же лихо ускользая от молочной цистерны. Классно водила машину, ничего не скажешь!..

Но вот с голоду мы и впрямь чуть не умерли. По утрам, чтобы не тратить даром времени, мы ограничивались черным кофе с сухим печеньем и лишь среди дня основательно насыщались в каком-нибудь кафетерии: протертый суп, кровавый кусок мяса, салат, пирог с вишнями, сыр. В чужой монастырь не лезут со своим уставом, и, подчиняясь порядку дома Нейлов, мы в наш обеденный час слушали «Евгения Онегина» с Жуковской, Лемешевым и Норцовым. Видит бог, «Онегин» — одна из моих любимейших опер, а Лемешев — любимейший певец, да и все остальные исполнители — высший класс. Но пересекать океан, чтобы слушать оперу, которая у меня имеется в той же самой, знакомой до мельчайшей интонации записи, ей-богу обидно! Да еще в обеденное время. Но что поделаешь, если хозяин дома, помимо форели и всех «Р», обожает Чайковского. Пока еще дело касалось «Онегина», я кое-как терпел, но музыкальный вкус хозяина обладал широчайшим диапазоном, включал хоры Пятницкого, Свешникова, ансамбль Александрова и лжецыганщину наших эстрадных певцов. Он начал ставить на всю мощность — туговат на ухо! — до одури знакомые пластинки, и это было как конец света! Хоть бы что американское послушать, какую-нибудь ковбойскую песенку, или джаз хороший, или оперу Бернстайна с местными силами.

А тут еще в животе урчит. Беда!.. Но вот отгремели хоры, замолкли цыганские напевы, и хозяин решил угостить нас советскими песнями. По счастью, выяснилось, что эти пластинки он одолжил своим друзьям, а те, как водится, забыли вернуть.

— Что это за люди? — спросил я в надежде, что у нас завяжется хороший «американский» разговор.

Хозяин подошел к окну и поманил меня за собой.

— Вон видите, дерево за купальней! — он говорил на ломаном языке, но мне не хочется копировать его произношение. — Дальше, дальше… О! Вот там мы купаемся. А видите льдину?.. И кусты?.. Да, да, акация. Вот там они купаются… Конечно, сейчас они не купаются, сидят дома, — добавил он рассудительно, — можно съездить к ним за пластинками.

— Знаете что, — поспешно сказал мой приятель, — я вам сам спою любую песню.

И он спел — да еще как! — «Казаки, казаки», «Все равно», «Привет вам, птицы!», «Подмосковные вечера», «Хотят ли русские войны?», «Шаланды полные кефали». Он спел все эти дивные песенки под аккомпанемент миссис Кати, в прошлом учительницы музыки, сильной фистулой, напоминающей очень высокий, но севший тенор. Хозяева были в восторге и просили его петь еще и еще. Но в какой-то момент он побледнел и заявил, что больше петь не может, потому что сейчас с ним случится голодный обморок. А у него, правда, была такая особенность: он не мог терпеть ни голода, ни жажды, ему делалось плохо.

Хозяйка всполошилась, кинулась в кухню. Вскоре пришло трагическое сообщение, что мясо в холодильнике промерзло и стало как полено, надо его оттаивать. Нашлась, правда, баночка сардин, но нет ни кусочка хлеба.

— Я не могу сардины без хлеба, — жалобно сказал мой приятель.

— Булочная рядом, я схожу. Какой вы едите хлеб? — спросила миссис Катя. — Я лично ем только черный.

— А я белый, — сказал мой приятель.

— У вас повышенная кислотность?

— Нет, я просто не ем черного хлеба.

— А вы? — обратилась ко мне миссис Катя.

— Черный, — сказал я.

— Бог мой! — хозяйка сжала пальцами виски. — Я с ума сойду. Одному белый, другому черный. Белый — черный, черный — белый, голова кругом.

— Белый, — с кротким упорством, идущим из желудка, сказал мой приятель.

— Черный, — сказал я из духа противоречия, мне было все равно.

— Да купи ты и черного и белого! — не выдержав, вскричал хозяин.

— Пожалуйста, — миссис Катя пожала борцовскими плечами. — Куплю. Что мне, жалко? Пусть черствеет. — И отправилась через двор в лавочку.

Пока она отсутствовала, хозяин показывал нам квартиру. «У нас пять комнат», — говорил он, но я видел только спальню и столовую, соединенную с гостиной. Приятель пояснил мне шепотом, что у американцев комнатами считаются и кухня, и холл. Но может, это только мистер Нейл так считает, поскольку у него мало комнат? А те американцы, у кого комнат много, так не считают? Вопрос остался открытым… Удивила меня и сугубая обстоятельность, с какой мистер Нейл демонстрировал свое жилище: ни одного выключателя, ни одной картинки на стене не обошел, обо всем дал исчерпывающие сведения. В дальнейшем подобные дотошность и серьезность перестали меня удивлять, ибо это национальное свойство. Нам это чуждо, хотя, в отличие от американцев, мы знали жесточайший жилищный кризис. Все же у нас, если и станут показывать новую квартиру, то как-то застенчиво, по-быстрому, мол, красна изба не углами… Конечно, мне в голову не приходит осуждать уважительное отношение американцев к своему жилью, но не плохо бы вносить в священнодействие хоть капельку юмора, улыбку, а то ведь кажется, будто тебя водят не по стандартной современной квартире, а по дому-музею Джорджа Вашингтона, Вениамина Франклина или Марка Твена…