Александр Дюма Великий. Книга 1

Разумом Мари-Луиза страшилась такого ответа, но сердце ее оценило эту абсолютную верность, подобную ее собственной. Коллар возвращается из Парижа с табачной лавкой в кармане. Александр скрипит: «Чистая античность: вдова Горация Коклеса Тирольского, торгующая табаком!» Всю оставшуюся жизнь табак вызывал у него отвращение. Реставрация имела не только счастливые последствия, ибо аббат Грегуар лишился своего диплома хозяина пансиона. Зато он мог давать частные уроки. И Александр учится дома латыни. Чтобы не носить с собой каждый день Вергилия и прочих Тацитов вместе с переводами оригинального текста, батюшка (таких только и дурачить!) запирал тома на ключ в сундучке. Александр снимает петли, а потом аккуратно возвращает их на место. В результате он великолепен в вариации и абсолютно беспомощен в теме.

Сын табачника должен уметь считать. Обле, школьный учитель, принимает к тому меры, но очень мало вдохновляет Александра. Из четырех правил арифметики он сумел одолеть лишь три и в мемуарах настаивает на этом: «Да и сегодня я не способен ни к какому делению», и даже если речь идет об авторских правах и пропорциональном или обратно пропорциональном распределении между его сотрудниками, Александр как-то ухитряется жонглировать процентами, дробями с помощью трех правил.

Однако Обле оказался превосходным преподавателем каллиграфии. Ученик не замедлил сравняться с учителем в пяти видах прописей: гусиным пером, с нажимом, тонким штрихом, с завитушками, с сердечками и розетками.

Александру тринадцать лет. Он мало прилежен в катехизисе, но поразительно современен в религии, прежде чем станет столь же современен в литературе: за полтора века до Второго Ватиканского собора он потребовал и добился от своей матери разрешения читать молитву по-французски. Несмотря на этот галликанский авангардизм, батюшка договаривается с местным кюре, чтобы именно Александр публично произносил обеты Крещения. Он заучивает их наизусть, а вслед за тем благоговейно погружается в «Письма Элоизы и Абеляра». Мари-Луиза прямо-таки вырывает у него из рук злополучный том, видя в нем странный способ подготовки к первому причастию. При всем том одевает его к причастию во все новое.

«На мне были нанкиновые кюлоты, жилет из белого пике и сюртук василькового цвета с металлическими пуговицами — всё в исполнении Дюлоруа, лучшего портного в Виллер-Котре.

Белый галстук, батистовая сорочка и восковая свеча за два ливра дополняли мой туалет».

Он был сшит «на вырост», поскольку бережливая Мари-Луиза предвидела, что этот наряд сослужит ему в скором времени добрую службу. В ночь накануне церемонии он так и не сумел заснуть, как всегда — от избытка воображения и естественной склонности к преувеличению: «Мысль о том, что я причащусь к телу Господню, вызывала во мне сильнейшие эмоции, сопровождаемые внезапными приступами удушья и постоянным желанием заплакать». В церкви ему сделалось дурно, когда облатка коснулась его губ. Он зарыдал и упал без чувств. И потребовалось три дня, чтобы чувства к нему вернулись снова. Когда батюшка пришел его навестить, Александр бросился к нему на грудь и заплакал.

«Мой милый друг, — сказал он мне, — я бы предпочел, чтобы это было менее пылко и дольше бы длилось.

Аббат Грегуар был человеком рассудительным».

Больше никогда не случится Александру ни впасть в экстаз, ни испытать метафизическую тоску. До самой смерти Мари-Луизы он верит, что Бог существует, и не будет испытывать никакой потребности в том, чтобы выдумывать его вновь для каждодневных нужд каких бы то ни было религиозных отправлений. В случае необходимости недостаток веры он будет восполнять культом охоты, позднее — культом женщины. После посвящения его в фирменный способ ловли птиц он много раз возвращался к Буду со своим друзьями Сонье и Арпеном. Подростки практиковали также манок, или искусство ловить пернатых на живую приманку — сову или сойку, распятую на стволе дерева.

Мать с сыном Дюма переезжают с улицы Лорме на площадь Ля Фонтен. Медник Лафарж сдает им свою лавочку с двумя прилавками, один для продажи табака, другой для продажи соли. Мари-Луиза и Александр занимают также квартиру на втором этаже, слишком большую, и по-прежнему спят вместе на двуспальной кровати. Поскольку у них остается много свободного места, медник просит их приютить на несколько дней его сына, приехавшего из Парижа погостить. Огюст Лафарж — красивый белокурый молодой человек, старший клерк, одетый по последней моде. Он знаком с Беранже и Арманом Гуффе, он сочиняет песни и сорит деньгами по-барски. Александр млеет от восхищения и ходит за Огюстом по пятам. Молодой человек благосклонно относится к его заигрываниям и предлагает гигантскую ловлю птиц с помощью Буду и двух тысяч ловушек на клею. Ради такой компании Мари-Луиза готова примириться с отсутствием сына на ее ложе.

Не только ночь перед первым причастием была у Александра бессонной, бессонными были у него и все ночи накануне охоты. «Ожидание удовольствия возбуждает почти так же, как и само удовольствие. <…> Впрочем, эти одинокие бдения не были для меня вовсе потеряны. Если в сердце моем сохранилась некоторая склонность к одиночеству, тишине и безграничности, я этим обязан ночам, проведенным в лесу, у подножья дерева, звездам, проглядывающим сквозь свод листвы, возведенный между мною и небом, и таинственным, незнакомым звукам, которые пробуждались в недрах деревьев, как только природа засыпала».

Добыча была богатой сойками, дроздами всех видов, малиновками, синицами, славками. Зато с приданым, на которое позарился Огюст Лафарж, надеясь с его помощью стать нотариусом, ему не повезло: Элеонора Пико, дочка богатого фермера, отказала ему. Весь Виллер-Котре насмехался над незадачливым парижанином, но очень быстро Огюст сделал насмешников своими сторонниками. Прежде чем вернуться в столицу, он щедро распространил в городке эпиграмму на Элеонору. И неделю спустя после его отъезда она все еще ходит по рукам и заучивается. Это открывает перед Александром новые горизонты. «Признаюсь, этот шум вокруг имени человека отсутствующего меня ошеломил. Я страстно желал такой славы: заставить говорить обо мне там, где меня нет. <…> Стихи Огюста Лафаржа были первым лучом света, проникшим в мою жизнь; он высветил желания, еще неясные, скорее мечту, чем образ, скорее устремленность, чем волю». В результате он требует, чтобы аббат Грегуар научил его французскому стихосложению. Батюшка пожимает плечами, он бы и не прочь, да только Александру быстро это надоест, как и все остальное, не пройдет и недели. И в самом деле, промучившись неделю над буриме, он отступается, он никогда не будет большим поэтом.

Кроме двух — четырех часов школьных занятий в день, он абсолютно волен распоряжаться своим временем. Частично он использует его, чтобы изготовить кастет для борьбы с молодыми роялистами, которыми Виллер-Котре был переполнен и которые считали Александра бонапартистом, предел глупости, если знать, какую ненависть испытывал Наполеон к республиканцу по имени «негр Дюма». Александр никогда не говорил, был ли он в детстве жертвой расистских оскорблений, но это весьма вероятно, поскольку они преследовали его в течение всей жизни, В крайнем случае он отвечал на это с помощью закона, но никогда не опускался до того, чтобы сделать это на бумаге. Мари-Луиза залечивает раны и шишки, разбитый нос и подбитый глаз и страшно волнуется: «В этом обвинении она усматривала злобу или даже скорее корыстолюбие, направленные к тому, чтобы лишить ее табачной лавочки, которую, разумеется, у нее не замедлили бы отобрать, подтвердись это обвинение в бонапартизме».

Когда он не дерется, Александр убегает к соседу, оружейнику Монтаньону, тому самому, несчастный сын которого «умер от изнурения». По-отечески Монтаньон учит Александра собирать, разбирать, содержать в порядке и чинить оружие. Поскольку, когда он этого хочет, Александр может быть блестящим учеником, Монтаньон заявляет, что готов взять его в обучение бесплатно, однако амбиции Александра идут куда дальше, хотя пока что непонятно, куда именно. За теорией должна последовать практика, и Монтаньон снабжает ученика одноствольным ружьем, боеприпасами и, дабы обмануть бдительность Мари-Луизы, выпускает его через черный ход. С улыбкой на устах или со слезами на глазах наблюдает Монтаньон удаляющуюся в сторону леса фигуру своего приемного сына: увы, ружье он сделал для собственного ребенка, но вовремя не додумался связать ему руки.