Мёртвая зыбь

— О кардиналах Ришелье и Мазарини?

— И о них тоже, но не в главных ролях, которые я отвожу Сирано де Бержераку… и Кампанелле.

— Вы с ума, Саша, сошли! — перебил Платонов. — Писать после самого Ростана о его герое? Это все равно, что после Сервантеса взяться за роман о Дон Кихоте! “О любви не говори, о ней все сказано…”, как поется в старинном романсе. Что можно добавить к образу героя пьесы крупного французского поэта, переведенной на русский язык Щепкиной-Куперник, восхитившей Максима Горького и самого Льва (“царя писательских зверей”) Николаевича Толстого. Рискнете спорить с ними?

— Я не рискнул бы менять выдуманного Сервантесом Дон-Кихота, ставшего символом эпохи, но Сирано был реальной личностью, и я могу сказать о нем совсем другое, чем надуманно показал на сцене хотя бы и Ростан.

— Может подумать, что вы побывали в Париже и знаете о нем больше знаменитого француза.

— Именно так. Я побывал в Париже и кое что привез оттуда. Потому и не верю в Ростановского “слабака”, который, невидимый в ночной тьме, малодушно читал своей возлюбленной собственные стихи голосом никчемного красавчика, якобы сочиненные им. Может быть, играть такого чудака актерам интересно, но это — ложь! Не такой Сирано стал знаменем французских партизан в Маки, служа примером непобедимости и способности видеть будущее.

— Неисправимый вы любитель сказок! — насмешливо заключил Платонов.

Вместо ответа Званцев прошел к шкафу и достал с одной из полок пожелтевший листок и положил его на журнальный столик перед Платоновым.

— Газета? 14 июля 1943-го, 154-я годовщина взятия Бастилии. Откуда такая старина?

— Мне передали завернутые в нее документы нашего погибшего бойца. Он бежал из плена в Маки и воевал с нацистами во французском Сопротивлении. Вы взгляните на название газеты.

— Вижу. “Сирано де Бержерак”.

— Вот какой Герой, спустя столетия вдохновлял патриотов на борьбу.

— Значит, Героем становится непревзойденный забияка и дуэлянт. И еще кто, по подсказке Александра Дюма-отца, что наездом побывав в России, написал роман, где помещик распивал чаи под развесистой клюквой. Хороший пример для вас, берущегося с наскока писать о Франции…

— Еще Томмазо Кампанелла, о ком, как и о Сирано, Дюма не напоминает.

— Ну вот! Что между ними общего, кроме семнадцатого века?

— Между ними стоит тайна кардинала Ришелье.

— Саша, вы в самом деле тронулись умом, и это успокаивает меня в части ваших, надо думать, ошибочных прогнозов нашего близкого будущего. Но ваше копание в прошлом беспокоит меня. Вы отчаянно беретесь быть “историческим детективом”. Мой дружеский долг — предостеречь вас от этого. И что это за тайна кардинала, которую вы выдумали, а до вас никто раскрыть не мог?

— Я ничего не выдумал, Владим. Но один поступок кардинала Ришелье ставит в тупик всякого, кто хоть что-нибудь знает о нем.

— У правителя Франции триста с лишним лет назад было масса поступков, о которых мы ничего не знаем.

— Но один поступок известен всем, и абсолютно необъясним.

— Любопытно, чем его высокопреосвященство заинтересовало вас?

— Как вы знаете, вся его деятельность была посвящена покорению смутной Франции и укреплению королевского самодержавия.

— Вероятно, это было не так плохо для его времени.

— Допустим, что вы одобряете его консерватизм. Но как тогда можно объяснить, что именно он, используя свое влияние на Ватикан, уговорил Папу Римского освободить после почти тридцатилетнего заключения Томмазо Кампанеллу, одного из первых коммунистов планеты, отрицателя устоев дорогого кардиналу общества феодалов богачей и знати?

— Должно быть, добрая была у кардинала душа.

— Добрая?! — воскликнул Званцев. — У властителя, который, не задумываясь, посылал на эшафот могущественных вельмож, едва заподозрив их в сопротивлении королевской власти? В нем можно подозревать любые черты характера: и мужество, и гордость, честь, жестокость, коварство, но никак не доброту.

— Тем не менее, вопреки и себе, и вам, он так поступил.

— Да, поступил, но не по доброте души.

— И чем же вы объясняете его провинность перед самим собой?

— Не только перед собой, но и перед государством, за счет которого, он назначил пожизненную пенсию автору “зловредной, коммунистической” утопии.

— Вот как? Действительно странно. Естественнее было бы оказать освобожденному монаху денежную помощь из своего кармана. Он не был скуп. И дворец свой завещал королю, — заступался Владим за кардинала.

— Намного больше получив за служение ему, а вернее, за свое верховенство над ним, — уточнил Званцев, продолжая: — И вот такой мрачный человек ни с того ни с сего высвобождает крамольного узника, давая ему убежище и содержание во Франции.

— Что же его толкнуло на это?

— Служение своему высшему идеалу, собственной чести, из-за которой иные пускали себе пулю в лоб, скажем, из-за карточного долга, — уверенно произнес Званцев.

— Что ж он в карты проигрался? — усмехнулся Платонов.

— Не знаю, в карты или в кости. Но больше всего он любил шахматы, регулярно отправляясь в Тюльери сыграть очередную партию с Людовиком Тринадцатым, который считал себя знатоком соколиной охоты и мудрой игры.

— И этот слабовольный король выиграл у Ришелье Кампанеллу? Идея, столь же блестящая, как и бредовая.

— Думаю, что не он.

— И кто же?

— Скорее всего, Сирано де Бержерак.

— Ну, знаете, Саша! Вы наделяете своего героя сказочными чертами. То он стоит во главе французских партизан во Второй мировой войне, спустя почти четыреста лет после кончины, то делаете его шахматным гроссмейстером.

— Это нисколько не менее вероятно, чем победа его сразу над ста противниками, в чем никто не сомневается. Очень может быть, что эта невероятная победа и была той партией, которую выиграл Сирано у Ришелье.

— Интересно. Как вы представляете читателям эту сказочную личность, которая ко всему прочему была еще и поэтом? Небось, пришлось вам воспользоваться стихами Ростана, написанными им за Сирано.

— Нет, он сам написал их… правда, моею рукой, и не Роксане, а совсем другой ослепительной женщине.

— Это при его-то несуразном носе? Ну, ну, любопытно, что вы там написали на спиритическом сеансе, общаясь с его духом? Я готов послушать отрывки вашей рукописи.

— Я рисую этот образ через его поэзию. Послушайте “с жару” написанный им “ сонет”.

ЛАВА СЕРДЦА

На злой, измученной планете

Ты для меня живой огонь.

Луч ослепительного света!

Нежна, но жжет твоя ладонь.

Сверкай, звезда! Твоя лишь тень я,

Повелевать ты мной вольна.

Весны пьянящее цветенье!

Прибоя звонкая волна!

Веселья смех, влекущий танец

В движеньях острых — ураган.

Я жду, я верю — миг настанет,

Вскипит страстей твоих вулкан!

И в лаву обратит тот пламень

Мой лед надежд и сердца камень.

— Позвольте, Саша, мне ответить эпиграммой на вашего Героя:

Что Дон Жуан в сравненьи с ним,

Хотел звонить я ноль-один.

Написано “С пылу с жару”, слов нет. Но что-то я не вижу обычных для тех времен сравнений ни с ангелом небесным, ни с Афродитой и двумя другими богинями, о чьей красоте должен был судить Парис.