Мёртвая зыбь

И пришлось мне, друже, отвечать им всем, указывая на ошибки “найденных доказательств”, поскольку математический институт им. Светлова не рассматривал подобные попытки, считая теорему недоказуемой.

Но один читатель задел меня за живое. Это был любитель математики, офицер охраны Семипалатинского испытательного атомного полигона Геннадий Иванович Крылов, переехавший потом в Мариуполь, однофамилец выдающегося математика и кораблестроителя Крылова. Может быть, между ними была какая-то отдаленная генетическая связь. Мой читатель с завидным упорством атаковал теорему Ферма и в несчетных письмах делится своими исканиями. У нас возникла своеобразная “почтовая дружба” на математической основе. Располагая электронно-вычислительной машиной, он задавал программу на сотни тысяч попыток. И точные ответы всегда были: Ферма прав в своей теореме — равенства нет! Попутно он получил самый важный для себя результат — новую теорему, выведенную “способом попыток”, но не доказанную. Он попросил меня доказать ее. Она, как бы, продолжила теорему Ферма: “сумма двух возможных целых чисел в любой степени равна целому числу в степени на единицу больше”. И забил мне в голову гвоздь искания. Молотком стучала во мне формула: xⁿ+yⁿ=zⁿ⁺¹.

Математика всегда была моим увлечением, а тут я ничего не мог придумать. Стал перечитывать свой роман, чтобы войти в его эпоху, увидеть, как бы, воочию Паскаля, Декарта, Ферма. Я был, как одержимый…

Тут и произошло со мной невероятное. Можешь считать, что я тронулся, но я на самом деле оказался в давней Франции, притом владея, старофранцузским языком, общался с тенями давно ушедшего времени, как с живыми людьми. Можно объяснить это только генной памятью. Казалось бы, у меня нет предков из Франции, но я внук польского шляхтича, гусарского полковника Казимира Курдвановского, сосланного русским царем в Сибирь за участие в польском восстании 1863-го года, и в этом кроется разгадка!

Но так или иначе, я воплотился в молодого щеголя, встречающегося в обычном месте на бульваре Тулузы со своим другом, молодым обещающим юристом… Пьером Ферма.

В отличие от его скромной внешности, я в своем старофранцузском обличье должен был производить впечатление на окружающих. Из наемной коляски, из числа недавно появившихся, после изобретения омнибуса Блезом Паскалем, вышел, направясь к столикам, вынесенным, как в Париже, на бульвар из таверны, элегантный щеголь, одетый по последней парижской моде: тросточка с набалдашником слоновой кости в виде морской Сирены с распущенными волосами. На голове с волосами, как у нее, светлая шляпа с высокой тулей, прообраз будущего цилиндра. Белые перчатки на руках, белоснежный камзол с множеством инкрустированных пуговиц, дорогие панталоны в складках и чулки с бантами. На ногах полусапожки мягкой кожи на высоких каблуках. И это был я!

Пьер, скромный и понурый, чем-то угнетенный, уже ждал друга за обычном столиком, где мы встречались.

Пахло цветущими каштанами и лошадиным навозом. Не считаясь, что везут порой нарядных дам в затейливых шляпах, кони в упряжке, пробегая мимо, находу, отправляли свои потребности и дополняли запахи кухни, где готовящей заказанные нами кушанья.

Я, в этом воплощении, не стесняясь в средствах, заказал услужливому здесь гарсону, а в предместье вечерами наглому апашу, самое изысканное угощение — жаркое, салат, креветки и бутылку лучшего вина.

— Чем ты удручен, Пьер? — спросил я. — Или Луиза не отвечает тебе взаимностью?

— Напротив, Стась, — он так называл меня. — Мы любим друг друга. И я посвятил ей сонет “Сны — только сны”. Ты процветающий поэт. Оцени его.

— Прошу, прочти, — попросил я — процветающий поэт.

И Пьер, подняв голову, прочитал с просветленным лицом:

Ты приходишь ко мне по ночам,

Когда я непробудно усну.

По серебряным, лунным лучам

Ты приносишь с собою весну.

Зажурчали по венам ручьи.

В сердце ярких цветов хоровод.

От тобою зажженной свечи

Полыхнул, засверкал небосвод.

Но зачем утром нового дня,

Долгим взглядом мне волю сковав,

Покидаешь ты тихо меня,

Ничего, ничего не сказав.

Сны пусть прежние видятся мне,

Но приди же ко мне не во сне.

Я похолодел… узнал, Костя, стихи из романе “Острее шпаги”, мной “переведенные с несуществующего оригинала Пьера Ферма”, одобренные тобой!. Что это? Генная память водила моею рукой?

Но франтоватый Стась, скорее всего, Станислав, поэт, в кого я воплотился, независимо от меня воскликнул:

— Чудные стихи! Они не могли не понравиться Луизе.

— Я не сомневаюсь в этом. Но сонет не понравился ее отцу, нашедшему его у дочери.

Я, друже, знал, в отличие от франта, что Пьер скажет. Я ведь описал это в романе, вероятно, тоже под влиянием генной памяти, и напомню тебе эти строки:

“Господин Франсуа де Лонг (отец Луизы), пожалуй, впервые за много лет, выпрямился во весь свой довольно высокий рост и стал похож на жердь, которую крестьяне отгон ют ворон на огороде.

Огромными шагами он вымерял веранду от колонны до колонны, пока шаркая ногами, не появился, глухой слуга.

Хозяин закричал на него, сжав кулаки, приказывал тотчас найти Пьера Ферма и привести к нему. Причем произнес это так громко и несколько раз, что услуги старого слуги не понадобилось. Пьер, находясь неподалеку в саду (надеясь увидеть Луизу после прочтения сонета), сам услышал приказ де Лонга и поспешил к нему, кстати говоря, не предвидя ничего хорошего.

— Что это значит, сударь? — грозно встретил его маститый юрист, потрясая в воздухе листком с сонетом Пьера.

— Это выражение моих чувств, — почтительно ответил Пьер, — чувств, которые вдохновили меня просить у вас, высокочтимый господин де Лонг, руки вашей дочери.

— Э, нет, сударь! Мы оба, кажется, юристы! — произнес Франсуа де Лонг, сутулясь и превращаясь в зловещий крюк. — Так разберемся в сочиненном вами документе.

— Это не документ, сударь, это сонет с английской рифмой, как у Шекспира, — тихо произнес Пьер.

— Вам надлежало бы знать, молодой человек, что все написанное на бумаге являет собой до-ку-мент! И чему только учили вас в Бордо или Орлеане?

— Сонеты Шекспира или Петрарки прославляют чувства и предмет этих чувств, уважаемый господин де Лонг. Прославляет и мой сонет вашу дочь.

— Прославляет? А тут что? Так можно только ославить, а не прославить. — И выразительным жестом крючкотворца он ткнул согнутым пальцем в последние строчки сонета. — Звать девицу к себе “когда я непробудно усну…”, по юридический логике это “затащить к себе в постель”… И это вы называете проявлением чувств? Такое пристало какому-нибудь бесшабашному мушкетеру, гордящемуся любовными связями, а не претендующему на юридическое образование человеку, с которым я имею несчастье состоять в родстве по женской линии.

— Почтенный господин де Лонг! Поэтические слова, обращенные к даме, нельзя рассматривать в буквальном смысле, тем более, что поэт в данном случае глупо (в этом надо признаться!) увлекся выгодной концовкой: “Сны пусть… видятся мне… но приди же ко мне… не во сне”. Эту неловкость извиняет искренняя любовь к вашей дочери, и я, осмеливаюсь мечтать о взаимности, почтительно прошу у вас ее руки.

— Руки моей дочери, которую вы пытались соблазнить?

— Побойтесь Бога, господин де Лонг! Вы сами были молоды, сами любили и создали крепкую семью, которая могла бы стать примером для нас с Луизой.