Воспоминания об Александре Грине

К вечеру, относительно протрезвясь после сна под черемухой, все поехали на лодке к озеру удить рыбу. Играла гармония, женщины щелкали орехи, пели: «Из страны, страны далекой…», «Хаз-Булат удалой…» и прочее. Рыбы не поймали, но выпили четверть водки и три корзины пива. Вечером пытались играть в преферанс. Конторщик Матвеев бил себя в грудь, говоря:

PAGE 413

«Я беден, но я честен!» Он же уверял, что ненавидит детей и сам мог бы свернуть голову любому младенцу».

Следующий учебный год не ознаменовался для Саши Гриневского какими-то заметными успехами. Средняя отметка за учение не поднималась выше 3,4 балла, зато поведение от 3 уверенно шагнуло к 4. Проступки, шалости? Записей в графе «Александр Гриневский» по-прежнему больше, чем у любого другого ученика.

Перейдя во второй класс, Грин не проучился в нем и первой четверти. Инспектор записывает:

«17 сентября. Шалил за уроком гимнастики.

24 сентября. Занимается литературой (стихи).

5 октября. Невнимательно сидит за уроком немецкого языка.

7 октября. Шалил на уроке гимнастики…

14 октября. Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи на инспектора, его помощников и преподавателей».

После этой записи инспектор крупными буквами вывел: «Выбыл из училища».

Из «Автобиографической повести» мы знаем, какая, достойная Гоголя комедия, разыгралась в стенах реального училища.

Перечитайте еще раз это место, а затем сравните с записью в журнале инспектора. Несомненно, вы сразу же обратите внимание на поразительное расхождение в датах. Середина октября в Вятке - осень, а в повести дело происходит зимой. Дальше - больше. Проверяю по спискам: оказывается, никакого Маньковского не существует, как не существует и преподавателя Капустина. Конечно, Маньковского вполне может заменить Пань-ковский, а Капустина - Пинегин. Дело не в этих «описках памяти». В журнале инспектора сказано: «Во время урока немецкого языка писал неприличные стихи…», а в «Повести» стихи были написаны заранее, и Саша всем давал их читать! Судя по всему, инспектор был человек крайне педантичный.

Несомненно, Грин драматизировал события, придал им несколько гротескный характер. По-видимому, история с Маньковским и побегом в Америку - плод фантазии писателя.

Познакомившись с документами реального училища, я попросил заведующую читальным залом показать мне

PAGE 414

журнал инспектора городского четырехклассного училища, в которое Саша Гриневский поступил после реального.

- В Вятке было двенадцать городских четырехклассных училищ, - сообщила заведующая. - Какое именно вас интересует?

- Разумеется, то, которое окончил Грин. Заведующая улыбнулась;

- Это я понимаю, но как мы его с вами найдем?

В тот первый приезд в Киров мне так и не удалось разыскать документы городского училища.

Документы же реального училища породили сомнение в достоверности «Автобиографической повести». Что это: простая забывчивость или нечто более сложное и важное?

Я рассматриваю старинные открытки с изображением Вятки. Вот Александровское реальное училище, вот улицы, по которым бегал Саша Гриневский, здесь он сражался с лопухами и крапивой, здесь открылся ему огромный, сверкающий, дразнящий и влекущий мир, он увидел его в своем воображении. Для этого театра переписывал он пьесы, здесь же играл крохотные роли статистов, появляющихся с неизменной фразой: «Кушать подано!»

Недавно писатель и краевед Е. Д. Петряев рассказал мне, что, по воспоминаниям старожилов, у этого, давно уже не существующего, театра был удивительный занавес с пальмами, крокодилами и прочими экзотическими атрибутами. Это не была какая-нибудь пошлая картинка, намалеванная ремесленником. Нет, занавес звал и обещал, создавал настроение.

Почему же Грин в «Повести» ни словом не упомянул об экзотическом занавесе? Тоже забывчивость? О театре в книге его говорится только как о заведении, рабски эксплуатирующем труд ребенка: за переписку пьесы для театральной труппы ему платили пять копеек с листа, «записанного кругом».

Экзотический занавес не понадобился Грину. Он - праздник. А праздник невозможно совместить с театром, который показан в «Повести» как одно из звеньев проклятой вятской жизни.

Почему, собственно, проклятой?

Мы привыкли говорить о старой Вятке, как о страшном медвежьем угле. Но писатель не рождается на

PAGE 415

пустом месте: среда, традиции, которым мы обычно уделяем слишком мало внимания, - все влияет на формирование души. В Вятке были библиотеки, частные и общественные, были люди, которые о многом могли рассказать, были кружки учащихся, читавших запрещенные книги… Об этом превосходно рассказано в книге Евг. Петряева «Литературные находки».

О городе своего детства и отрочества Грин рассказал, гиперболизируя темные стороны. Он только сравнил «провинциальный быт того времени, быт глухого города» с повестью Чехова «Моя жизнь», и для нас «атмосфера напряженной мнительности, ложного самолюбия и стыда» становится ясной до конца.

В «Автобиографической повести» Грин описал не совсем ту Вятку, какую знал. Ему надо было показать, как рвется на свободу юная душа, открытая всем порывам, всем соблазнам мира, и он сознательно сгустил фон, чтобы читатели видели, как цепок и страшен мир, из которого он должен уйти, как далеко протянуты его щупальца, как старается он удержать свою жертву.

Я вернулся в Киров через год, уверенный, что найду подтверждение своим догадкам.

Попробовал «атаковать» «Повесть» с неожиданной стороны.

Образ отца. Еще раз внимательно пересмотрел дело С. Е. Гриневского. Познакомился с письмами сестер Грина.

Сестры обиделись за Степана Евсеевича. Екатерина Степановна писала в Кировский литературный музей: «Все это (образ Степана Евсеевича в «Повести». - В. С.) неправда. Не знаю - зачем так понадобилось унизить отца? Неужели думал, что это принесет отцу ореол мученичества, из которого он вышел? Или это просто литературный оборот?» Не менее резко высказывается Екатерина Степановна в другом письме, направленном ею 27 марта 1960 года доценту Кировского педагогического института Н. П. Изергиной: «Отец наш не в нищете умер и не пьяница, а человек, пострадавший за идею свободы».

Последнее, конечно же, полемическое преувеличение. Грин никогда и нигде не говорил, что отец его умер в нищете от пьянства.

PAGE 416

Образ отца в «Автобиографической повести» в самом деле образ литературный, а не реальный, бытовой.

В действительности отец и сын с трудом понимали друг друга. Когда Грин в 1903 году был арестован за революционную агитацию, севастопольские жандармы попросили вятских коллег допросить Степана Евсеевича. Отец многое не понимал и не принимал в сыне, но трудно представить, чтобы он не понимал до такой степени. Вот показания Степана Евсеевича, документ жесткий и категоричный, бескопромиссный:

«На предъявленных мне… двух фотографических карточках я признал одно и то же лицо - сына моего Александра… Сын Александр родился в 1881 году (в действительности в 1880-м. - В. С.)… За все время проживания сына… Александра в моем доме я утверждаю, что он не привлекался ни к каким политическим делам. К сему показанию я должен добавить: Александра я считаю человеком психически ненормальным; как на примеры ненормальности указываю следующие факты: 1) не однажды Александр без всякого повода и один на один вдруг захохочет; 2) иногда встанет и начнет целовать косяки; 3) без всякого повода раздражался, готов был драться со мной и в особенности «с» мачехою. С детства у него была мания к стихотворству. Будучи 10-летним реалистом, он написал пасквильное стихотворение на всех преподавателей. Это обстоятельство и послужило главным поводом к исключению его из реального училища. Такая ненормальность умственных способностей у Александра, по моему мнению, явилась наследственною; отец мой был ипохондрик, два брата отца, мне дяди, были умственно помешаны, но находились ли они в домах умалишенных - сказать не могу… Я должен сказать, что моя настоящая жена, мачеха Александра, последнего знает очень мало, так как с первых же дней он с нею ругался и я его удалил от себя».