Дневник Марии Башкирцевой

Вторник, 11 октября. Мне снилось, что мне объяснили, что у меня в правом легком: в известные части его воздух не проникает… но об этом противно рассказывать, довольно и того, что оно у меня тронуто. О, я это знаю! С некоторого времени я чувствую недомогание, легкую слабость; но я не та, что прежде, я чувствую себя не так, как другие; какой-то расслабляющий пар окутывает меня, говоря в переносном смысле, разумеется… Кажется, что у меня делается что-то странное в груди, а у меня… но к чему эти нелепости? Потом это будет; видно само собою.

Пятница, 14 октября. Вчера, в семь часов утра, мы уехали в Толедо. Мне так много говорили о нем, что я вообразила Бог знает какое чудо; вопреки здравому смыслу, я представляла себе что-нибудь из эпохи Возрождения или из средних веков: великолепные остатки архитектуры, резные двери, почерневшие от времени балконы прелестной работы и т. д. Я знала, что это будет что-то другое, но это ожидание испортило мне Толедо; я увидела мавританский город с тонкими стенами и с зазубренными воротами. Толедо стоит на самом верху, точно цитадель, и если взглянуть сверху на Кампанию и на Таго, то получается нечто похожее на некоторые неправдоподобные фоны Леонардо да-Винчи и Веласкеза: горы почти с высоты птичьего полета, голубовато-зеленого цвета, видные из окна, у которого стоит дама или рыцарь в фиолетовом бархате и с прекрасными тонкими руками. Что касается до самого Толедо, то это лабиринт кривых узких переулков, куда не проникает солнце, где жители точно остановились только на время — так плохи все эти дома. Это мумия, это Помпея, сохранившаяся в целом виде, но так и кажется, что она распадается в прах от древности. Собор великолепен, как и в Бургосе — украшений масса. Двери изумительны, и монастырь также, со своим двором, полным олеандрами и розовыми кустами, которые проникают в галерею и ползут вдоль по столбам, на которых стоят мрачные и грустные статуи. Когда сюда проникает луч солнца, это ни с чем несравнимая поэзия!

Нельзя вообразить себе, что такое испанские церкви! Проводники в лохмотьях, служащие при церкви в бархате, иностранцы, собаки — все это ходит, молится, лает и т. д. и все имеют своеобразную прелесть. Хотелось бы тут, при выходе из капеллы, встретить внезапно, за колонной, идола своей души.

Просто невероятно, чтобы страна, лежащая так близко к центру европейской испорченности, могла остаться такой нетронутой, девственной, дикой!

Я сказала вам, что собор великолепен по роскоши, богатству и особенно по легкости; кажется, что эти колонки, резьба и своды не могут противостоять времени; боишься, что такие сокровища разваляться; это так красиво, что чувствуешь какое-то личное опасение; но вот уже пять веков, что стоит это чудо терпения, непоколебимое и прекрасное. Вот мысль, которую выносишь оттуда: лишь бы это сохранилось! Чувствуешь страх, что это будет испорчено, повреждено; я желала бы, чтобы никто не имел права тронуть пальцем этого создания; люди, которые ходят в нем, уже виновны, мне кажется, в том, что способствуют чрезвычайно медленному, но неизбежному разрушению этого дивного здания. Я знаю, что пройдет еще много веков, но… При выходе оттуда — высокие зубчатые стены с арабскими окнами, выцветшими на солнце, мечети с грандиозными столбами, с арабскими украшениями. Но поезжайте в Рим и посмотрите, как садится солнце за купол, и все эти Удивительные мелочи, все эти резные камни, готические и арабские двери, все эти мелкие и хрупкие чудеса с их надменным характером — все это спадет, как чешуя, и покажется вам детскими украшениями.

Суббота. 15 октября. Я провела день в Эскуриале с тетей, которой было скучно и которая, приняв равнодушный вид, старалась обмануть меня. Если бы я не слышала, что говорил проводник, она не дала бы мне осмотреть склепов… чтобы не утомлять меня, и потом «гробы, это так ужасно»! Как несносно путешествовать таким образом! Наконец я видела, как во сне эту огромную глыбу гранита, мрачную, печальную, величественную. Я нахожу это великолепным; эта величественная грусть очаровательна. Дворец напоминает по форме жаровню св. Лаврентия, что придает ему отчасти вид казарм, извините за выражение; но он стоит среди выжженной местности, мрачной, волнообразной и производит глубокое впечатление своими гранитными стенами, толщиной в парижский дом, своими монастырями, колоннами, галереями, террасами, дворами. Говорят, что это холодно, печально; я согласна с этим, но здесь успокаиваются раздражающие впечатления от Толедо. Мы были в королевских покоях, отделанных довольно некрасивыми и слишком яркими обоями; впрочем, кабинет короля — прелесть; там есть двери с деревянными инкрустациями и с украшениями из полированного железа и чистого золота; одна гостиная, обитая парчей, тоже прелестна. Какой контраст с комнатой Филиппа II! Этот тиран жил в голой и бедной келье, выходящей в низкую мраморную часовню, которая, в свою очередь, сообщается с церковью. Ему виден был из постели алтарь, и он мог в постели слушать мессу. Я не могу припомнить все залы, лестницы, монастыри, по которым нас водили — так это огромно. А длинные галереи с огромными окнами, с закрытыми ставнями, с массивными и мало отделанными дверьми!

Неужели я могу предпочитать этому мрачному величию красивые безделушки! Какая своеобразность, простота — это далеко от нагроможденных друг на друга украшений в Толедо.

Потом нас повели через парк, где король охотится, кажется, на кроликов, и в павильон, построенный, кажется, в 1781 г. Это настоящая игрушка: лестницы и крыльцо из цветного мрамора, много маленьких комнат, обвешанных картинами, даже хорошими картинами, или обитых палевым атласом с прелестно вышитыми голубыми и розовыми цветами: красиво выцветший зеленый цвет тонко выступает из белого, который принял ни с чем несравнимый оттенок слоновой кости.

Можно потерять голову от этих маленьких атласных гостиных, белых или бледно-голубых с светло-желтым, с прелестно разрисованными или инкрустированными потолками.

Воскресенье, 16 октября. Одна из самых любопытных вещей здесь это Rastro — улица, занимаемая всевозможными шалашами, как ярмарки в русских, деревнях, где можно найти все. И эта жизнь, одушевление, движение под этим жгучим солнцем! Это великолепно. Роскошные вещи помещаются в грязных домах. Задние лавки и лестницы совершенно легендарны; там масса материй, ковров и вышивок, от которых голова идет кругом.

А эти бедняки кажутся совершенно беззаботными: они прокалывают гвоздями чудные материи и вешают их на стены, чтобы повесить старые рамки; они наступают на парчу, брошенную на землю, на старую мебель, рамки, статуи, серебро, на старые заржавевшие гвозди.

За нами зашел Эскобар, чтобы вместе идти на бой быков. Я хотела посмотреть еще раз, чтобы судить по второму впечатлению. Было объявлено, что будет восемь быков, и это, кажется, последнее воскресенье. Король, королева, инфанты были на лицо. Музыка, солнце, дикие крики, топот, свистки, махание платками, бросание шляп! Это единственное в своем роде; зрелище, увлекательное по своему величию, несравнимое ни с чем. Я начинаю входить во вкус и заинтересовываться представлением. Я пошла на него неохотно, с легким отвращением; но я сохранила спокойствие перед этой бойней с утонченными жестокостями. Все это прекрасно, но с тем условием, чтобы ничего не видеть… А кончаешь тем, что заинтересовываешься и сохраняешь храбрый вид при всех этих низостях уже из гордости. Я смотрела все время. Выходишь оттуда несколько опьяненная кровью; еще немного, и стал бы всех людей ударять железным острием в затылок.

За обедом я разрезала дыню с таким чувством, как будто вонзала копье; мне казалось, что мясо еще трепещет, только что вырезанное из быка. От этого мороз пробегает по коже и голова точно в тисках; вот настоящая школа убийц.

Эту дуэль человека с огромным животным находят великолепной, но действительно ли это дуэль, когда известно заранее, кто из них должен пасть? Когда входит матадор в своем блестящем костюме обрисовывающем его формы и три раза своеобразно приветствует публику (он три раза вытягивает вперед свою руку), — спокойный, холодный, и становится перед животным с плащом и шпагой… это чуть ли не лучшая часть представления, так как тут почти не проливается крови. Да, — это поистине изумительно! Так я, значит, примирилась с этим диким удовольствием! Я этого не говорю, но нахожу в нем прекрасную, почти величественную сторону; этот цирк, эти четырнадцать или пятнадцать тысяч зрителей — это точно видение из древности, которую я так люблю. Но эта кровавая, ужасная, низкая сторона… Если бы люди были менее ловки, если бы они чаще получали чувствительные раны; я не восставала бы, но меня возмущает здесь человеческая подлость. Впрочем, говорят, что нужно обладать львиной храбростью… Но нет, они слишком ловки, слишком уверенны, чтобы не избегнуть страшных, но наивных, ожидаемых и вызванных нападений животного… Настоящая опасность грозит человеку, когда он бежит навстречу быку, готовому поднять его на рога, и предупреждает его, всаживая ему копье между плечами; тут нужна исключительная храбрость и ловкость.