Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Стихи Евтушенки я знал. Думаю, что в этих «поэт писала», «поэт родила» и т. п. есть немалая доля эпатажа. (Все-таки Евтушенко — поэтесса грамотный.)

Разумеется, поскольку «ткач — ткачиха», и «врач» требует «врачихи». Но — уже поздно! Сейчас это звучит иронично, неуважительно. А сербско-словацко-хлебниковскую врачицу мое ухо вообще не принимает.

_____________________

О Пипе я не писал, что он для меня связан с Диккенсом (это у всех так), он навсегда связался у меня с блокадой!

Экземпляров я получил очень мало. Самойлову послал книгу (как сейчас ТОЧНО установил) 17 ноября 80 г. Ценной бандеролью. Никакого отклика не получил, несколько раз собирался спросить у Вас: не знаете ли Вы, где он и что с ним?

PS. Я — сын офицера и с детства с презрением смотрел на тех, кто говорит не «офицеры», а «офицера». Но вот читаю «Генералам 1812 года» Цветаевой.

И — покорен. Поднимаю руки. Сдаюсь. Можно и так.

Дорогой Алексей Иванович.

Я живу плоховато. Не то чтобы со здоровьем плохо (переменно), а работа идет очень медленно и как-то без смысла. В каждое мое переделкинское дежурство случается какая-нибудь мелкая неприятность, которая отравляет жизнь. То — кусок штукатурки с потолка в моей комнате; то трубы замерзают, газовые котлы неисправны, и беда не в холоде, а в опасности взрыва. То придет кто-нибудь посторонний, чтобы условиться об экскурсии, и мельком произнесет что-нибудь такое, от чего у меня еще долго колотится сердце и дрожат руки. На днях, напр., пришла учительница московской школы (условиться, когда привезти детей) и сообщила мне: дачу нашу потому не ремонтируют, что мы с Люшей давно уехали в ФРГ, а здесь живут чужие люди, а К. И. перед смертью перевел свои деньги в швейцарский банк. Она не верила мне, что я — это я, и все повторяла: «дочь и внучка К. И. давно за границей». Я требовала от нее ответа: кто распространяет подобные неправды, от кого она получила эти сведения, — «Я не обязана вам отвечать». Бог знает, какие распространяются обо мне слухи: я уже слышала, что продала все вещи и книги и письменный стол К. И. — американцам и получила миллион золотом.

Долго потом я не могу очнуться. Но иду наверх, в комнаты К. И., проверяю трубы, открываю окна, гляжу на его стол и мантию, и постель, и на игрушки, фотографии, книги — и постепенно успокаиваюсь.

А все от того, что дача разрушается на глазах у сотен людей; многие требуют от начальства объяснений — ну вот, им и объясняют.

…Чтобы кончить более радостной нотой, сообщаю: по случаю открытия XXVI съезда партии, вчера у нас была иллюминация и на телеграфе пело радио.

Достались ли Вам два тома Воспоминаний о Блоке? [650] Я читаю. Кое-что интересно. Замечательны фотографии, где 5-летний Блок уже совсем Блок.

Дорогой Алексей Иванович.

Наконец-то долгожданная оказия к Вам.

Пишу мало, потому что 1) спешка 2) нездоровится сегодня.

Посылаю Вам давно мною для Вас заготовленную копию моего Открытого письма в редакцию журнала. Не знаю, удачно ли, поместят ли [651]. Они ведь считают (так, черным по белому, напечатано в № 1 «Памяти», а также и др.), что люди, которым случайно попал в руки интересный документ, обязаны, не спрашивая у автора, пересылать документ им [652]. («Борьба за русскую культуру» бандитскими средствами.)

Я не стала бы отвечать на белиберду по поводу К. И., если бы Дюжева не поминала с похвалою меня. (Каков такт!) [653]

Одновременно с этим письмом послала Л. П-чу [654] 4-й машинописный экз. моего 2-го тома. Книга очень толстая (630 стр.), и потому ее не привозят, и не знаю, привезут ли и когда. Может быть, завтра, а может быть, через год. Меня уверяют зрячие люди, будто 4-й экз. хорош. Но я помню о Ваших больных глазах и не настаиваю. Разумеется, при первой возможности пришлю книгу (она очень красивая), а пока поступайте, как найдете нужным. Если откажетесь — я вполне Вас пойму.

Дорогая Лидочка!

Сейчас я только по поводу Вашего письма-протеста [655]. Боюсь, что оно уже оглашено, и мои замечания и пожелания оказались бы запоздалыми и ненужными. Все-таки одного замечания я не могу не сделать. Вычеркнутые Вами слова о наследниках Шварца придали этой фразе двусмысленный характер: получается, что автором рассказов (в том числе, значит, и «Белого волка») является Л. Пантелеев. Не согласитесь ли Вы, что подобная неточность и двусмысленность оскорбляют помянутого Л. Пантелеева.

Как Вы знаете, с протестом против самовольной публикации моего Чуковского я обратился непосредственно к виновникам контрафакции. Вы почему-то не посчитали возможным исполнить авторскую волю. Впрочем, тут я не настаивал и не настаиваю.

А вот с «рассказами о Чуковском Л. Пантелеева» я согласиться не могу и прошу поискать способ исправить это. Мало того, что меня печатают рядом с «Белым волком», мне еще (понимаю, что нечаянно) приписывают авторство этого пасквиля!..

Статья Н. Дюжевой свидетельствует об уровне грамотности и требовательности к себе как автора, так и всего журнала (которого я никогда не видел). В безграмотной статье этой Вы не отметили такой нонсенс, как «кредит доверия» (масляное масло).

За остальное — спасибо.

С глазами у меня, слава Богу, получше, но все-таки я до сих пор сижу на книжной и письменной диете.

Читаю все-таки.

Прочел недавно книжку Н. Ильиной [656]. Кое-что понравилось (Корнакова, Воейков, Вертинский), Ахматова и Чуковский — нет!

Впрочем, эти воспоминания я когда-то уже читал в журналах. И тогда не понравилось, и сейчас.

А как ВЫ относитесь к этому автору?

Дорогой Алексей Иванович. Получила Ваше письмо от 11/III. Все, что я могу сделать, чтобы исправить обнаруженную Вами оплошность, — сделаю. Но не надеюсь поспеть.

Не каждую тему в Вашем письме я поняла. Читаю и перечитываю — нет — сообразить не могу. Оставляю без ответа.

Насчет Н. И. Ильиной и ее книги. Я Наташу знаю давно (с 1954 г.), но вижусь с нею редко. Она человек «хороший и разный». Из ее книги я воспоминания о Вертинском не прочла по совершенному неинтересу к объекту; о Корнаковой прочла с интересом; о К. И. — со смешанным чувством интереса, досады и неудовольствия. С Ахматовой сложно. Сначала Наташа написала прекрасные о ней воспоминания: сама она за рулем, А. А. рядом. И вот записи, просто отдельные фразы А. А. Ее замечания в пути. Это было очень точно и хорошо. Но потом Наташа решила «развить», «расширить». А это у нее не вышло и не могло выйти: она не знает, не понимает поэзии. Получилась Ахматова минус стихи. Т. е. не Ахматова. Мелко. Один злой читатель назвал эти воспоминания так: «Записки камеристки».

Н. И. Ильина — талантливо пишет фельетоны. Я ее фельетоны люблю. Романы пишет плохо. Мемуары — и этак и так.