Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург читать книгу онлайн
Настоящее исследование Е. Толстой «Ключи счастья» посвящено малоизвестному раннему периоду творческой биографии Алексея Николаевича Толстого, оказавшему глубокое влияние на все его последующее творчество. Это годы, проведенные в Париже и Петербурге, в общении с Гумилевым, Волошиным, Кузминым, это участие в театральных экспериментах Мейерхольда, в журнале «Аполлон», в работе артистического кабаре «Бродячая собака». В книге также рассматриваются сюжеты и ситуации, связанные с женой Толстого в 1907–1914 годах — художницей-авангардисткой Софьей Дымшиц. Автор вводит в научный обиход целый ряд неизвестных рукописных материалов и записей устных бесед.
Елена Д. Толстая — профессор Иерусалимского университета, автор монографий о Чехове «Поэтика раздражения» (1994, 2002) и Алексее Толстом — «Деготь или мед: Алексей Толстой как неизвестный писатель. 1917–1923» (2006), а также сборника «Мирпослеконца. Работы о русской литературе XX века», включающего цикл ее статей об Андрее Платонове.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Никита Толстой
Об этом существует запись устного рассказа покойной Наталии Никитичны Толстой:
Мать и отец учились вместе на физическом факультете Ленинградского университета. На первом занятии они случайно сели рядом, с этого все и началось. Родители прожили вместе 55 лет. Мама мне призналась однажды: «Когда я увидела твоего отца, больше ни на кого не обращала внимания».
Когда убили Кирова, Михаила Леонидовича Лозинского арестовали, так как он был из дворянского рода. А по одной из версий, Кирова убили дворяне. Потому дедушке грозила ссылка в Сибирь. Мама сказала отцу, что они вынуждены расстаться, так как их семья отправляется в ссылку. Отец обратился к Алексею Толстому с просьбой спасти Лозинских. Тот попросил об этом Горького, который был официальным писателем № 1. Алексей Максимович спрашивает: а кто такие Лозинские? Кто они вам? Мол, как объяснить наверху? И тогда мой 17-летний отец и 18-летняя мать зарегистрировали брак. Лозинского отпустили. Поначалу брак был фиктивным. Каждый еще несколько лет жил в своей семье, поскольку оба были слишком юные. А затем в этом счастливом браке было семеро детей (Лукьянова б.д.).
У самой Шапориной об этом написано несколько иначе:
[Б.д., следующая запись 26.11.1935]. Лозинский с семьей. За него очень хлопотали здесь и Толстой в Москве, поехал в Москву Никита Толстой, был у Горького, привез хорошие вести, но на всякий случай пошёл с Наташей в загс. Если вышлют семью, девочка сможет остаться здесь. Это страшно трогательно. Наталья Васильевна вчера мне звонила и рассказала все это. Я просила ее поцеловать Никиту в обе щеки, недаром же я так люблю обоих мальчиков (Шапорина-1: 189).
Вся театральная и художественная элита Ленинграда была в смятении:
[10.III.1935]. В институте Лесгафта [320] семь человек, из политкаторжан [321] — три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Атбасар, Кокчетав, куда-то, где надо 150 верст ехать на верблюдах, куда-то, где ездят только на собаках.
По каким признакам?
Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей, и без признаков вовсе, и главным образом старых петербуржцев (Там же).
Дневник Шапориной — как она называет его, «моя слезница» — полон душераздирающих отчетов о страданиях ее друзей. Высылают режиссера Тверского [322], с которым в 1918 году они делали первый театр кукол:
[21.IV.1935]. Выслали Тверского. С начала 18-го года человек работал в театре, получил заслуженного, но был офицером в Германскую войну и, по слухам, был адъютантом Керенского, хотя последнему я мало верю. Белым никогда не был. С начала 18 г., работал в Петроградском Отделе театра и зрелищ.
Я пришла к нему проститься. Комнаты пусты. Один стул, стоит посередине. «Вот, Любовь Васильевна, еще новый этап жизни. Вы уезжали за границу — я думал — не вернетесь, теперь я — вернусь ли?» Ехал в Саратов, куда прежде его приглашали. Теперь же, он писал родным, ему, как беспаспортному, работать в театре нельзя (Шапорина-1: 194).
Семью писателя-юмориста Жирковича [323], одну из высылаемых близких ей семей, где было трое маленьких детей, ожидал особенно тяжкий жребий — было ясно, что детей в ссылке ждала неминуемая гибель, и Любовь Васильевна, после отъезда мужа и женитьбы сына оказавшаяся впервые в одиночестве, хотела взять всех троих к себе. Она пробовала хлопотать через Толстого, чтобы ей дали опеку над ними. Собственною жизнью она пыталась утвердить ту «устарелую» мораль, которую «протаскивала» в произведение мужа.
Вдумываясь в смысл и цели происходящего истребления, Шапорина предлагает веер готовых версий, каждая из которых объясняет ужасные события лишь частично.
[10. III. 1935]. А цель? Или уничтожение русской интеллигенции, как говорил мне Jerard в Париже в 1928 году. Или, по проф. Павлову, очередное «торможение» для удержания населения в «парадоксальной фазе». Или вредительство. Нарочитое возбуждение ненависти к власти, как только замечают, что даже самые ненадежные элементы начинают примиряться и «принимать» новый режим. У всех этих жертв сразу отбираются паспорта. А в комиссионных магазинах перестали принимать вещи без предъявления паспорта. Люди бросают свой скарб и едут без гроша, без надежды на работу неведомо куда.
В ГПУ приносят людей на носилках, и если человек может головой шевелить, значит, годен для выселения. Что это? (Там же: 190).
Обе интерпретации недалеки от истины. Режим действует целесообразно, но цели, им полагаемые: уничтожение собственной интеллигенции и искусственное поддержание ненависти к власти, чтобы оправдать борьбу с собственным народом, — настолько неслыханны, что создается ложное впечатление, будто власть действует себе во вред. Ее собственное художественное наблюдение позволяет ей схватить суть дела: государство поощряет заботу школьников о птицах — на фоне массового изгнания людей из их домов:
21. IV. 1935. В те же дни в «Вечерней Красной газете» была заметка под заглавием: «День птицы». «В этот день все школьники, пионерские и комсомольские организации будут строить скворечники и водружать их в садах и скверах, чтобы прилетающие птицы находили себе готовый кров!» Трогательно. А десятки тысяч людей всех возрастов, от новорожденных до восьмидесятилетних старух, выброшены в буквальном смысле на улицу, гнезда разгромлены.
А тут скворечники (Там же: 193–194).
Шапорина заметила, может быть, главное: мир обволакивает непробиваемая пленка все извращающей лжи, свирепое истребление населения сопровождается сентиментальным сюсюканьем.
Шапорина и Крандиевская, находящиеся в Детском, пытаются действовать через Толстого, который гостит в Москве. Крандиевская засыпает Толстого письмами, умоляя помочь очередным невинно преследуемым знакомым, она передает и просьбу Шапориной. Он отвечает: «Тусинька, милая, о детях Жирковичей я уже говорил с Г. Г. Думаю, что это дело можно будет устроить. Сегодня буду говорить еще раз. Я в колебании — возвращаться ли домой или переждать еще немного» (Греков 1991: 305).
Толстой не мог помочь всем высылаемым, но он брался кое-кому помочь — там, где была ясная личная мотивировка, — и помогал. Как мы знаем, хлопоты о детях Жирковичей не увенчались успехом. Но он помог одному из Волькенштейнов — родственнику бывшего мужа Наталии Васильевны, помог сотруднику библиотеки Котлярову, много лет помогал младшему сменовеховцу Георгию Венусу, правда, спасти его так и не смог. Впоследствии пытался помочь и его сыну (Перхин 2000: 179). Вскоре писатель почувствовал, что его роль заступника начинает раздражать начальство: «Тусинька, больше писем таких мне не пиши. Пока нужно передохнуть и дать возможность другим передохнуть от меня» (Там же).
Он предпочитал сидеть в Москве, под крылом Горького и в непосредственной близости от Ягоды, чтобы его не тревожили просьбами о протекции: «Тусинька, милая, в связи с тем, что из Ленинграда столько теперь высылают, думаю, что мне благоразумнее подождать числа до 20–25 здесь. Меня же замучат звонками и просьбами. Лучше такое острое время просидеть здесь, в Горках. Правда?» (Греков 1991: 305). Видно, что Толстой еще и использовал эту ситуацию против жены — как предлог не возвращаться домой.
Семейный купорос
В том же 1935 году дом Толстых рухнул. Шапорина записывает эти новости задним числом, в июле, суммируя произошедшее за последние месяцы:
