Месть Бруно

— Возможно, — сказал я, потому что Бруно вывернул окончание фразы так, будто спрашивал, и теперь смотрел на меня в ожидании ответа.

Одного слова оказалось для малыша вполне достаточно, и он весело продолжал:

— Так вот, понимаешь, она не хотела, чтобы дгугая гусеница увидела мотыльковое кгыло, поэтому ничего лучше не пгидумала, как нести его своими левыми лапками и ползти на пгавых. Газумеется, она пегевегнулась. В гезультате.

— Что в результате? — переспросил я, ухватившись за последнее слово, потому что, по правде сказать, слушал не слишком внимательно.

— Пегевегнулась в гезультате, — повторил Бруно весьма серьёзным тоном. — А если бы ты когда-нибудь видел, как пегевогачивается гусеница, ты бы знал, что это очень серьёзная штука, и не сидел бы с такой ухмылкой, — и вообще я тебе больше ничего не скажу.

— Нет, в самом деле, Бруно, я вовсе не хотел ухмыляться. Видишь, я опять очень серьёзен.

Но Бруно лишь сложил руки на груди и сказал:

— Только мне не надо этого говогить. Я вижу, как у тебя один глаз поблёскивает — точно как луна.

— Бруно, разве я похож на луну? — удивился я.

— У тебя лицо большое и кгуглое, как луна, — ответил Бруно, задумчиво глядя на меня. — Оно не так ягко сияет, но зато почище.

Я не смог сдержать улыбку.

— Знаешь, Бруно, я ведь умываюсь. А луна никогда не умывается.

— Ну да, не умывается! — воскликнул Бруно. Он наклонился вперёд и добавил торжественным шёпотом: — Лицо у луны всё ггязнее и ггязнее с каждой ночью, пока не становится полностью чёгным. И тогда, когда оно всё ггязное, — вот, — он провёл рукой по собственным розовым щекам, — тогда она умывается.

— И тогда оно снова становится чистым, так, что ли?

— Ну, не в один момент, — сказал Бруно. — Скольким же вещам тебя ещё нужно учить! Она его моет постепенно — только начинает с дгугого края.

К этому времени он уже тихо сидел на мёртвой мыши, скрестив руки на груди, и прополка совершенно не продвигалась. Поэтому я был вынужден сказать ему:

— Делу время — потехе час: никаких разговоров, пока не закончишь эту клумбу.

После этого мы провели несколько минут в тишине, пока я отбирал камешки и искоса поглядывал, как Бруно разбивает сад. Делал он это очень необычно: каждый раз, перед тем как прополоть клумбу, он её измерял, словно боялся, что из-за прополки клумба станет меньше; и один раз, когда клумба оказалась длиннее, чем ему хотелось, он принялся пинать мышь своим крошечным кулачком, восклицая:

— Ну вот! Опять слишком длинная! Почему ты не можешь дегжать хвост пгямо, когда я тебе говогю!..

— Я тебе скажу, что я сделаю, — сообщил мне Бруно полушёпотом, пока мы трудились. — Я достану тебе пгиглашение на коголевский ужин. Я знаю одного из стагших официантов.

Я представил себе это и рассмеялся.

— А разве официанты приглашают гостей? — поинтересовался я.

— Да нет, не ужинать! — поспешно ответил Бруно. — Чтобы помогать, понимаешь? Тебе бы этого хотелось, вегно? Газдавать тагелки и всё такое.

— Ну, это ведь не так приятно, как быть одним из гостей и сидеть за столом, верно?

— Конечно, нет, — ответил Бруно таким тоном, словно ему стало жалко, что я такой невежда, — но ведь если ты даже не сэг какой-нибудь, ты же не думаешь, что тебе позволят сидеть за столом, сам понимаешь.

Я ответил, со всей возможной кротостью, что я этого и не думал, но это единственный вариант участия в ужине, который мне по-настоящему нравится. Тут Бруно тряхнул головой и сказал, довольно обиженным тоном, что я могу поступать как угодно, но он знает многих, кто отдал бы собственные уши, чтобы туда попасть.

— А сам-то ты там когда-нибудь был, Бруно?

— Меня один газ пгиглашали, в пгошлом году, — очень серьезным голосом сообщил Бруно. — Мыть супные тагелки, — нет, я хотел сказать: тагелки для сыга, — это было довольно здогово. Но здоговее всего — это то, что я подал гегцогу Одуванскому бокал сидга!

— Да, это в самом деле здорово! — воскликнул я и прикусил губу, чтобы не рассмеяться.

— Ведь пгавда же? — совершенно искренне спросил Бруно. — Ты знаешь, не каждому выпадает такая счесть!

Это навело меня на мысль о тех различных странных вещах, которые мы называем «честью» в нашем мире, в которых, если подумать, не намного больше чести, чем в той, которой удостоился милый малыш Бруно (кстати, я надеюсь, он уже стал немного симпатичен вам, при всей своей заносчивости), когда подал бокал сидра герцогу Одуванскому.

Не знаю, сколько бы я ещё мечтал таким образом, если бы Бруно не вывел меня из задумчивости внезапным криком.

— Ой, иди-ка скогей сюда! — воскликнул он в состоянии самого ужасного возбуждения. — Хватай её за втогой гог! Я её больше минуты не удегжу!

Он отчаянно боролся с огромной улиткой, вцепившись в один из её рожек, и чуть не сломал ей спину, пытаясь перетащить через травинку.

Я понял, что, если я допущу, чтобы это продолжалось, садовые работы на том и закончатся, поэтому спокойно взял улитку рукой и положил на небольшой холмик, где Бруно не мог её достать.

— Бруно, мы поохотимся потом, — сказал я, — если тебе так уж хочется её поймать. Но если ты её поймаешь, какой тебе от неё прок?

— А какой пгок от лисицы, когда вы её поймаете? — заметил Бруно. — Я знаю, что вы, великаны, охотитесь на лис.

Я попытался придумать какую-нибудь хорошую причину, по которой «великаны» могли бы охотиться на лис, а он не мог охотиться на улиток, но в голову мне так ничего и не пришло, поэтому я наконец сказал:

— Я сам когда-нибудь займусь охотой на улиток.

— Я надеюсь, что ты не настолько глуп, — заметил Бруно, — чтобы отпгавляться охотиться на улиток в одиночку. Понятно, что у тебя никогда не получится заставить улитку идти за тобой, если никто не тянет её за втогой гог!

— Разумеется, я не пойду один, — вполне серьёзно отвечал я. — Кстати, лучше всего охотиться на этот вид или ты рекомендуешь тех, что без домика?

— О нет, мы никогда не охотимся на тех, что без домиков! — Бруно даже слегка передернулся от одной этой мысли. — Они так из-за этого злятся, и потом, если на них свалишься, они всегда такие липкие!

К этому времени мы уже почти закончили сад. Я принёс несколько фиалок, и Бруно как раз помогал мне посадить последнюю, когда вдруг замер и сказал:

— Я устал.

— Тогда отдохни, — посоветовал я. — Я могу продолжать и без тебя.

Бруно не нужно было приглашать два раза: он сразу же принялся устраивать из дохлой мыши что-то наподобие дивана.

— А я спою тебе песенку, — сказал он, перекатывая мышь.

— Спой, — согласился я. — С удовольствием послушаю.

— Какую песню ты пгедпочитаешь? — спросил Бруно, перетаскивая мышь в такое место, откуда мог лучше всего меня видеть. — «Дзинь-дзинь» — самая лучшая.

Невозможно было воспротивиться после такого недвусмысленного намёка, однако я немного помолчал, делая вид, что раздумываю, а потом сказал:

— Что ж, «Дзинь-дзинь» мне больше всего по вкусу.

— Это свидетельствует о том, что ты хогошо газбигаешься в музыке, — с довольным видом произнёс Бруно. — Сколько бы ты хотел колокольчиков? — и он засунул палец в рот, помогая мне принять решение.

Поскольку поблизости рос только один колокольчик, я самым серьёзным голосом сказал, что, пожалуй, на этот раз сойдёт и один, после чего сорвал цветок и вручил его Бруно. Он пару раз провёл рукой вверх и вниз по цветкам, словно музыкант, пробующий инструмент, и маленькие колокольчики отозвались чудесным нежным звоном. Мне раньше никогда не доводилось слышать цветочную музыку — не думаю, что её вообще можно услышать, если не находишься в «феерическом» состоянии, и даже не знаю, как дать вам представление о том, на что это было похоже, разве что сказать, что она звучала, как перезвон колоколов, доносящийся за тысячу миль от тебя. Когда Бруно удовлетворился, что цветы звучат в лад, он уселся на дохлую мышь (похоже, во всех других местах он чувствовал себя не вполне удобно) и, взглянув на меня весело сверкающими глазами, начал. Кстати, мелодия оказалась довольно любопытной, и, возможно, вам захочется самим попробовать её сыграть, поэтому вот её ноты: