Последний парад

- Тебе не трудно поставить свой стул сюда? - Сергей Алексеевич показал Коле, куда именно надо ему поставить стул, и Коля выполнил его просьбу.

Теперь они сидели друг против друга. И Коля, который снова принялся за пирожное, чувствовал на себе тревожный взгляд старика.

Постепенно черты Колиного лица сместились, и Сергей Алексеевич не боролся против этого наваждения, а, наоборот, старался в себе всю ту прежнюю картину восстановить доподлинно.

И вот уже перед ним вместо Коли сидел Витька. И сам он тоже другой. Правда, он мало помнил свое тогдашнее лицо, а только одел себя в новенькую форму генерала. Около стула, рядом с ним, стоял чемодан, через него был перекинут плащ. Он приехал сюда сразу же после того, как получил новое назначение.

"Ну, как ты тут без меня?" - спросил он у Витьки.

"Нормально, - ответил Витька. - А ты?.."

Витька хотел узнать у него про Лусию, а он увильнул от ответа, сделал вид, что не догадался. Это была нечестная игра, но он продолжал ее до конца.

"Еду формировать новую дивизию".

"А я?" - спросил Витька.

"Поживешь в интернате, - ответил он. - Какой-нибудь месяц. - И, чтобы замять неприятный разговор, полез в чемодан и вытащил сверток: - Это тебе трусы, майка и прочее".

"Не хочу я в интернат, - сказал Витька. - Надоело".

"Неужели ты не понимаешь? - ответил он. - Время сейчас суровое. Того и гляди, Гитлер полезет. Как только осмотрюсь на месте, сразу заберу тебя".

"Лучше я к Лусии", - сказал Витька.

Вот, оказывается, в чем дело, вот почему ему надоело в интернате.

"Еще чего выдумал! - сказал он, совершенно не готовый к такому повороту разговора. - Ей не до тебя".

"Почему не до меня?"

"Работает она много".

"А ты был у нее?" - с подозрением спросил Витька.

"Был. Паспорт ей еще не оформлен... - Он попробовал пошутить: - Может быть, она вообще не захочет возвращаться, а ты явишься... Охота ей возиться с двумя мужиками. Стирать им белье, варить обеды..."

"Что же, она нас бросила?! - спросил Витька и со злостью сказал: Врешь ты все! Это ты ее бросил, а не она нас!"

Он тогда крикнул ему: "Замолчи!" - и ударил по щеке, единственный раз в жизни, хотя был неправ. Но он, видимо, думал больше о себе и совсем не подумал о том, что Витьке Лусия тоже дорога.

Сергей Алексеевич сел на камне у самой кромки воды, и набежавшая волна сбила клетку с птицей.

Коля подхватил клетку и вытащил кенара.

- Не дышит, - сказал Коля.

- Это я виноват, - сказал Сергей Алексеевич. - Прости. Засмотрелся на тебя.

- Я не артист, чтобы на меня смотреть! - в сердцах ответил Коля. - А вот подарочка как не бывало.

- Ты похож на моего сына, - вдруг сказал Сергей Алексеевич.

Он произнес эти слова, как будто сделал какое-то мировое открытие или рассказал величайший секрет, но Коля ничего не заметил.

- Захлебнулся, - сказал Коля. - Много ли ему надо.

Сергей Алексеевич взял кенара у мальчика и начал на него дышать, стараясь отогреть птицу своим дыханием.

Но вот кенар шевельнулся, и Сергей Алексеевич с видом победителя протянул его мальчику.

- Жив курилка. Просто испугался, - сказал Сергей Алексеевич. - Я в детстве с ними много возился.

Слово "детство" оглушило его своей неожиданностью: не верилось, что это когда-то было. Что было детство с рыжебородым отцом, каменотесом, что была мать. Она по утрам кормила во дворе кур, которые неслись в сарае на сеновале. А он потихоньку пробирался на сеновал, таскал эти яйца и выпивал, а мать не могла понять, почему вдруг куры перестали нестись, и ему было смешно. Куда все это ушло? И почему это вызывает в нем только удивление, а последующее - гибель Витьки, потеря товарищей - боль? Потому что последующее могло быть лучше, удачнее. А детство прошло так, и по-другому не надо.

- Шевелится, - сказал Коля, вспомнил, что старик ему что-то говорил о сыне, и спросил: - А ваш сын живет в Москве?

Сергей Алексеевич промолчал: он и сам еще не понимал, как у него вырвалось про сына. Только разве потому, что этот паренек похож на Витьку. Он ведь никогда никому не рассказывал о сыне - это была его тяжкая ноша, и он не хотел и не мог ни с кем ее делить. Но сейчас впервые им овладело странное состояние. Этот мальчишка его гипнотизировал своим видом, и с каждой минутой Сергей Алексеевич находил в нем Витькины черты, и поэтому ему захотелось открыться перед ним.

Сергей Алексеевич бросился в рассказ сразу, без подготовки, бросился очертя голову:

- Он погиб... В войну...

Сергей Алексеевич замолчал. Приступ воспоминаний был настолько силен и осязаем, что вызвал у него даже головокружение. Он закурил и затянулся, и голова у него от этого стала совсем пьяной. И он уже не слышал сам, что рассказывал, не слышал собственного голоса, и, может быть, он рассказывал Коле не то, что видел сам.

Какой-то неровный строй людей, изломанная длинная цепочка. Ну да, это тот самый привал, на котором он отпустил Витьку в разведку. Он отлично помнил эту большую лесную поляну. Да что там помнил - просто ни на секунду не забывал, но прятал где-то в глубине памяти. И вот лица этих людей, что были с ним тогда там.

Сергей Алексеевич почувствовал, как он идет широким военным шагом вдоль этого строя, и не заметил, что Коля едва поспевает за ним.

...Они рассчитывались по порядку номеров, а он шел вдоль строя, вглядываясь в лица этих людей, и сострадание жгло его сердце. Они давно мертвы, эти люди, а он слышал их голоса, видел заросшие лица, перевязанные головы, запекшиеся губы. В строю среди здоровых много раненых, сидящих на земле, некоторые лежали на носилках, прикрытые шинелями. Женщины тоже стояли в строю, держа за руки ребятишек. У иных двое, а к одной прижались трое; это была жена погибшего полкового интенданта Новикова. Они даже не успели эвакуировать семьи.

Он помнил, где-то отдаленно ухали пушки, заглушая голоса, но все по привычке бесшумно двигались и разговаривали полушепотом.

"Двадцать третий!"

Красноармеец Вася Пегов. Он тогда застрелил жеребенка своей кобылы, и они его съели.

Двадцать седьмым в строю стоял старший лейтенант Клочков; он добровольно остался прикрывать их отход и погиб. Потом еще стоял капитан Никифоров, трус и фанфарон. Противно ставить его в строй этих святых, чистых людей.

А последним, сто шестьдесят третьим, стоял Витька, подпоясанный широким армейским ремнем, на котором висела тяжелая кобура. Он стоял "пистолетом", худенький, стройный, подтянутый. Витька крикнул: "Сто шестьдесят третий, последний", - хотя это было не совсем точно. Он был последним в строю, но не последним на этой поляне. В стороне стояли еще двое: пленный немецкий солдат и красноармеец, который его караулил.

Он позвал командиров, и они подошли к нему, и врач сказал... Все началось с врача. "В последнем бою, - сказал врач, - мы потеряли сорок восемь человек. Умер один маленький, сын Клочкова. От дизентерии".

Почему-то его тогда больно ударило не то, что умер сын Клочкова, который тут же рядом стоял с ним, он видел его профиль и гимнастерку, разорванную на спине, а то, как врач об этом доложил: "Умер один маленький". Может быть, именно эти слова и были решающими.

"Немцы нас не выпустят из леса", - сказал он.

Кто-то стал ему возражать, кто-то объяснял, что можно рискнуть, а то иначе все пропали. Потом он заметил, что рядом с ним вертелся Витька, а вдалеке стоял пленный немчик и тоже не отрываясь смотрел в их сторону: видно, думал, что они говорят про него, и боялся. Младший политрук Павлов предложил, что он готов пойти в разведку, но он не ответил ему.

В это время кто-то сказал, кажется, опять врач, что детям и раненым необходимо передохнуть, а то они не дойдут и переправы через Западную Двину не выдержат, и что жена майора Васильева просила ее послать в деревню. И он подумал: "Может, действительно рискнуть еще разок, - хотя ненавидел бессмысленный риск. - Все-таки женщина. Легче пройти". Но она была женщиной в особенном положении, она ходила в гимнастерке мужа, которого только позавчера убили, и у нее была девочка на руках, и сама она была ослеплена ненавистью к врагу, и от этого могла погибнуть: глаза бы ее выдали.