Преддверие (Книга 3)

"Господи, благости Твоей... Благости Твоей вверяю жизни наши, Всеблагий и Всемогущий... Благости Твоей вверяю жизни наши..." - произнес про себя много лет не молившийся Юрий, без колебания вступая на покрытый струящийся водной пленкой лед.

Они стреляли вдогонку - с невысокого, заросшего заснеженным ивняком бережка... "Благости Твоей..."

Юрий больше не отстреливался, оставляя один патрон - для Тутти...

Через несколько недель они были в Лондоне. Но Лондон, через полгода за которым вновь последовал Петроград, все же не вызывал в сознании Тутти всех этих сцен с такой беспощадной яркостью, как отчего-то делал это теперь Париж...

...Когда ее память, память девятилетнего ребенка, только что пережившего арест отца, навсегда впитывала страшные фразы, срывавшиеся с запекшихся губ бредившего Сережи, только что вырванного из Чеки, - она не могла бы и представить себе, насколько яркой окажется эта память...

...Это появление Сережи из Чрезвычайки Тутти тоже запомнилось страшным: хлопнула дверь, и послышались тяжелые, но какие-то бестолковые шаги, и в комнату вошли Зубов и Некрасов, таща на руках безжизненно повисшее тело: на ходу качалась висящая как плеть рука с почерневшими в кровавой коросте распухшими пальцами... Вид этих пальцев заставил Тутти вскрикнуть.

- Ну что ты стоишь! - Только Зубов заметил ужас Тутти. - Быстро беги греть воду!

- Без стрельбы? - спросил Вишневский, распахивая перед ними следующую дверь.

- Почти... - бросил сквозь зубы Юрий. - Ты лучше взгляни, кто это...

- Ржевский?! - изумленно прошептал Вадим, взглянув в откинувшееся назад измученное лицо.

- Я сам был слегка удивлен... Хорошо, что жив... если, конечно, выживет.

Через полчаса из комнаты, в которую внесли раненого, вышел Даль. "Похоже, ничего особенного, - хмурясь произнес он на ходу, - недели за две поставим на ноги. Если, конечно, не отбиты почки".

...Тутти помнила и не хотела забывать сцен из жизни петроградского подполья: Тутти очень многое помнила. Шла размеренная жизнь пансиона с расписаниями уроков в дневнике, музицированием и играми в окружавшем жилые здания пансиона саду - а в душе, внешне живущей этой жизнью двенадцатилетней девочки, бушевал революционный Петроград...

Тутти не могла понять, почему она, нимало не думая о творящемся вокруг, учась в советской школе и живя по подложным документам, теперь не могла думать ни о чем другом... Когда-то она могла с увлечением читать Дюма, живя в квартире на Богородской, а сейчас мушкетеры, лорд Фаунтлерой, принц Уэльский и княжна Джаваха - отступили куда-то в сторону, маня издалека, но не подходя близко, а в Тутти, словно бес, вселился Петроград... Это было непостижимо - но тем не менее когда Петроград был вокруг Тутти, его не было внутри нее.

Неужели она не могла уехать из Петрограда, не увезя его с собой весь?

Неужели он - весь - мог поместиться в ней одной, такой огромный и кровавый? Иногда, на улице или посреди урока, на Тутти находило странное состояние: замолкнув посреди фразы, она начинала пристально и внимательно оглядываться по сторонам - но в детских лицах одноклассниц или в мирной сутолоке парижских улиц Петрограда не было... И Тутти как бы снова понимала то, что весь Петроград находится только в ее душе...

"Возьмите меня обратно, дядя Юрий!"

Ей казалось, что освободиться от Петрограда, перестать думать о нем можно будет, лишь вернувшись туда.

Только в Петрограде она сможет стать свободной от Петрограда.

Однако шла неделя за неделей, и детская душевная гибкость начинала незаметно для Тутти брать свое... Под особенным вниманием учителей и прислуги (история ее, конечно, была известна), против своей воли, но все же втянувшись в школьный ход, Тутти начала успокаиваться. Стремление в Петроград ослабло.

Отчасти сыграла здесь роль дружба с очень потянувшейся к Тутти Лерик Гагариной. В общении с ней Тутти сначала как бы вела своего рода игру, притворяясь прежней собой, с прежними своими книжными интересами, но не замечая, как дружеское притворство все чаще становится правдой: понемногу оживали помертвевшие было страницы книг...

Но Петроград порой напоминал о себе.

28

- "Vulpus et uva"12, mademoiselle Baskakove.

- Je n'ai pas reussi cette traduction.

- C'est dommage.. Vous pouvez Vous asseoir.13. Тутти села на место с пылающими щеками: такое случалось не первый уже раз. Правота Некрасова подтверждалась: Тутти то здесь, то там обнаруживала позорнейшее свое отставание от сверстниц - это она, привыкшая в советской школе не учась быть первой, быть лучше всех, всегда и во всем быть лучше всех... Иногда начинали терзать опасения, что нагнать так и не удастся...

- Хочешь, я помогу тебе с Федром?

- Нет, спасибо! Как-нибудь обойдусь сама, - вскинув голову отрезала Тутти: девочки шли по уставленному зеленью полутемному вестибюлю первого этажа, Тутти провожала Леру до выхода, где ту обычно ждал после уроков экипаж из дома.

- Почему? Я же действительно могу помочь тебе разобрать его, недоумевающе протянула Лерик.

- В отличие от тебя я во всем разбираюсь сама, - Тутти как-то слышала от Лерика, что к ней ходят на дом учителя. - Поэтому, может быть, и знаю меньше тебя.

- Значит, ты полагаешь, что все, что я знаю, - только из-за учителей? - сверкнув глазами остановилась Лерик.

- А по-твоему - сама? - Тутти тоже остановилась напротив княжны. Что ты вообще в своей жизни делала сама? Легко говорить, что брата расстреляли большевики, и при этом ездить в экипаже два квартала от школы до дома, и учить уроки, и по звонку ложиться спать! А ты знаешь, как расстреливают? Ты это знаешь? Ты это видела? Что ты вообще видела и что ты вообще знаешь?! Я не знаю, почему я вообще с тобой говорю, между нами пропасть - потому что ты, девочка из детской, ничего не можешь противопоставить тому, что знаю я! Ты не имеешь права говорить со мной на равных!

Тутти говорила, не понимая сама, откуда с такой силой выплескивается эта доставляющая ей странную радость жестокость. Она говорила, видя, что ее слова попадают в цель, причиняя боль...

- В таком случае, если ты думаешь... что только ты... Ты можешь вообще со мной больше не говорить! Никогда, слышишь, никогда!..