Сиамская овчарка

Маленькая, беззащитная свинка, которой было хорошо там, где вкусно кормят, не вызывала у меня неприязни.

«Маис, неужели ты не скучаешь?» — подумала я.

Маис будто услышал вопрос, дрогнул веками и вздохнул сквозь сон.

Константин Иванович приехал вечером, когда я варила любимую гепардом еду — чечевичную похлёбку с мясом.

— Понимаешь, пока в магазин сходил, полы натёр, с мамой в нарды сыграл, вечер настал. Одной ей тоскливо. Мама тебе печенья прислала, сама пекла, — немножко хвастливо сказал Константин Иванович и передал мне лёгкий пакет, перевязанный ленточкой.

Я подумала: «В магазин сходить для матери — понятно, для любого старого человека сходишь. Пол натереть, конечно, тоже понятно, но играть… с мамой… а тут работа ответственная ждёт».

— А что такое нарды? — спросила я.

— Хорошая игра, я в цирке научился. Доска такая большая, кости и шашки.

Я ничего не поняла, но спросила:

— Кто ж выиграл?

— Мама! Я поддаюсь, а она верит и радуется.

«Странная женщина, — подумала я с неприязнью. — Её сын личность, знаменитый человек, на опасной работе, а она его от работы отвлекает». И я решила скормить печенье гепарду.

— Я, правда, думаю, — продолжал Константин Иванович, — она понимает, что я поддаюсь.

«Мама-то больная», — наконец догадалась я и, чувствуя, что краснею, быстро сказала:

— Конечно, раз маме нравится играть, тогда конечно…

— Мама нарды терпеть не может, это чтобы удержать меня около себя подольше.

— А почему она сюда не приедет? — спросила я.

— Звери меня раз при маме потрепали. Главное, самая послушная и спокойная тигрица со своего места на тумбе спрыгнула и вцепилась в другую. Разнимать их стал, а тут другие тигры в азарт вошли. Так при маме меня разодранного и увезли. Теперь не может смотреть, как я к зверям подхожу. Как Маис?

— Поел и спит. Спокойный, будто у нас родился.

— Я тоже таких недолюбливаю, хотя нам для работы подобный тип лучше подходит. Они исполнительнее.

Я хотела, чтобы Константин Иванович рассказал что-нибудь о своей работе интересное, про фильм «Полосатый рейс» или что другое, но тут негромко прорыкал лев.

— Взглянуть, что ли? — предложил Константин Иванович.

Маис сидел возле дверцы клетки, опустив голову. Увидев нас, оживился, заперебирал на месте лапами, потыкал мордой в дверь.

Константин Иванович выпустил льва в центральную клетку. Маис перешёл её и опять сел в ожидании, уже у другой двери, откуда его впервые запустили. Он переводил взгляд с двери на нас, потрогал аккуратно её лапой, просительно боднул дверь лбом и пошёл в нашу сторону, часто оглядываясь на дверь. Он сел перед нами, внимательно глядя в глаза Константину Ивановичу. И мне стало стыдно, что между нами решётка.

Константин Иванович отвернулся. Тогда Маис стал смотреть мне в глаза. Он даже припал на передние лапы, будто приглашая меня к игре, и тут же побежал к двери, оглядываясь, иду ли я за ним.

И вдруг Маис заговорил. Он мекал, молча открывал рот, мыкал, хрюкал, в горле у него булькало, а челюсть перекашивало от усилий.

— Не могу, — сказал Константин Иванович и вдруг заорал на меня: — Что я могу сделать? Вода есть? Сыт? Клетка? Зоопарковских десять клеток со львами сюда войдёт. Когда кошку или собаку на мороз в городе на улице к машинам вышвыривают, если в комнате напачкает, ты не плачешь небось, а тут… Льва ей жалко…

Ещё днём мы, перегнав Маиса из ящика в клетку, разобрали тоннель и втолкнули перевозной ящик с улицы вовнутрь, чтоб не промочило дождём. Теперь Маис уже не глядел на нас. Он далеко вытянул когтистую лапу меж прутьев клетки, стараясь придвинуть ящик к себе.

— Давай-ка ящик отодвинем, а то когти сломает, — сказал Константин Иванович.

Мы подложили под ящик круглые брёвнышки и вытолкнули его за дверь.

Мне всё казалось, что сейчас Маис повернётся и скажет: «Люди добрые, пустите в ящик, пусть он тесный, пусть ящик опять поднимется вверх и будет трещать… Вы привезли меня в нём от старика, а теперь я домой хочу».

Но лев смотрел на нас холодно и больше ни о чём не просил.

Амбра

Гепард Пулька развалился на моей кровати и оттуда следил, как я, сидя на полу, катаю мячик до стенки и обратно к себе. И тут зазвонил телефон. Он никогда раньше не звонил, и я долго не снимала трубку, привыкая к резким, чужим для нашей тишины звонкам.

— Это рабочий ваш, Шалва, говорит, слышно?

— Слышно, — говорю я. — Вы придёте?

— Дорогая, никак не могу, товарищ из Кутаиси приехал. Как можно гостя бросить?

— Константин Иванович сегодня тигрицу привезёт, — прокричала я в трубку. — Сердиться будет, что вас нет.

— Зачем сердиться, раз друг приехал?

— Он велел сетку на верх натянуть, — перебила я Шалву.

— Передай Константину Ивановичу — гостя провожу и на днях заеду.

Я слушала короткие гудки в трубке. Старалась представить себе гостя, из-за встречи с которым человек бросает свои дела, работу. И немножко завидовала, желая быть таким гостем.

За неделю один раз пришёл Шалва сюда. Сначала тётя приезжала, потом — сестра двоюродная, теперь — друг. Потом я узнала, что он просто ездил на рыбалку и никаких гостей не было.

Я зашла к Маису в зверинец. Сменила ему в поилке воду. Лев, не глядя на меня, брезгливо стряхнул попавшую на лапу каплю и отошёл в угол подальше.

Не зная, чем заняться в ожидании Константина Ивановича, я пошла через двор навестить гримёров.

На крыше студии переговаривались две вороны. Их голоса, обычно каркающие, скорее напоминали курлыканье, с такой нежностью они объясняли что-то друг другу.

«Подросший воронёнок с матерью», — поняла я, увидев, с какой требовательностью одна из ворон раскрыла клюв, выпрашивая у другой корм. Из чердачного окна вышла кошка. Старая ворона распушила перья и, грубо каркнув, пошла к ней навстречу. Воронёнок трусливо поскакал в сторону, а потом и вовсе улетел, предоставив матери самой разбираться с опасностью.

Гримёры распаковывали ящики с вещами, нужными для их ремесла. Щётки волосяные, железные, пластмассовые. Гребешки, расчёски, гребни. Деревянные болванки формы человеческой головы. Грим: красный, жёлтый, розовый, чёрный, как крыло грифа, и синевато-жёлто-зелёный, наверное, для рисования на теле синяков. Искусственная кровь, приятно пахнувшая одеколоном. Парики… Боясь, что гримёры откажут, я всё же спросила:

— Можно примерить?

Занятые работой гримёры не ответили, и я, неизвестно кому пообещав: «Я осторожно», взяла рыжий парик с замысловато уложенной громоздкой причёской. Он представлял из себя сооружение, напоминавшее миниатюрную башню. Я подсела к зеркалу и только попыталась водрузить парик себе на голову, как одна из гримёрш, молодая, с грустным лицом, сказала:

— Он тебе не пойдёт, примерь лучше этот, — и протянула мне красивый со светлыми длинными волосами.

Осмелев, я указала на курчавый негритянский парик:

— Это что ж, и негров стригут?

Гримёрши рассмеялись, но грустная успокоила моё любопытство:

— Из шерсти яка эти парики. Быки такие горные есть — яки. У них шерсть длинная и по структуре на человеческие волосы похожа.

Гримёрше, видимо, нравилось объяснять, и я не сказала, что с яками знакома по зоопарку.

Я впервые смотрела в тройное зеркало. В нём было видно не только моё лицо, голубые щёлочки глаз с белыми прямыми, как у поросёнка, ресницами. Но в этом, специальном для гримёрных комнат зеркале, если повернуть голову вбок, можно увидеть свой затылок. Реденькие, жалкие завитки волос над тонкой шеей не прикрывали, а, наоборот, подчёркивали оттопыренность ушей. Я вспомнила слова режиссёра: «Кого вы привели, Константин Иванович?.. И движется, как цапля».

Дублёр, если смотреть на него со спины, должен быть копией актёра. А я мечтала заменять в съёмке актрису, известную своей красотой всему миру. Между нами была такая же разница, как между крысёнком и белкой.