Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)

Владик побрел мимо пожарки, где вместо пожарников жили теперь немцы. Свернул за угол, чтоб не маячить у них на глазах. А то опять заставят дрова колоть…

По тропинке, заросшей красноталом, спустился к реке, где шумит и плещется перекат. По этой отмели и перебирались мальчишки через Друть на заречную улицу к бабке Ганне.

За кустами слева, в глубокой заводи, кто-то купается. Барахтаются в воде, ржут, как жеребцы. С берега, из кустов, чей-то хриплый бас подзадоривает:

— Не донырнешь до ветлы… не донырнешь…

Пригнулся Владик, раздвинул кусты. На обрыве сидит Шулепа — начальник полиции. За спиной у него, на траве, — одежда, обувь. Две винтовки стоят возле приземистой ивы-вековухи. Возле самых зарослей, где затаился Владик, кирзовые сапоги брошены под куст. Рядом с ними гимнастерка, брюки. Из-под брюк кобура торчит, а из нее рукоятка револьвера выглядывает…

Оружие так близко, что, если высунуть из лозняка руку, можно схватить пальцами плетеный ремешок…

От волнения у Владика потемнело в глазах, а сердце застучало так громко, что, казалось, его удары слышит Шулепа.

Но начальник полиции как ни в чем не бывало сидел спиной к Владику и все подтрунивал над полицаем, не умевшим нырять.

Полицаи бултыхались в воде, что-то выкрикивали, гулко плескались. Их скрывал от Владика обрыв. Владик прислушался к их голосам и смекнул: они не спешат вылезать из воды.

Собравшись с духом, он высунул руку из-под лохматого куста и ухватился за револьверный ремешок. Вместе с кобурой сунул самовзвод за пазуху. Пугливым взором прирос к Шулепе. А тот по-прежнему сидит на обрыве. Хохочет, покрикивает на полицаев.

Выполз Владик из кустов на тропинку, бежит, придерживая вздувшуюся рубаху на животе. Остановился. Впереди кто-то шурхает. Черный картуз маячит над кустами… Владик прыгнул с тропы в гущу ивняка и, ныряя под зеленые арки веток, помчался прочь от зловещего картуза…

«Опять где-то шатается, дьяволенок! — мысленно выругала Кораблева сына, увидев на дверях в сенцах замок. — Не сидится ему дома…»

Достала из тайничка ключ. В избе переоделась, сняла кольцо с руки, отцепила серьги. Собираясь утром в комендатуру, она перебрала свои лучшие наряды. Мол, смотри, Фок, Кораблева — не кто-нибудь, а жена инженера. В подачках не нуждается…

Села к столу. Задумалась. Мужа арестовали осенью в тридцать седьмом. А весной тридцать восьмого Анна покинула город на Днепре, где свалилась на ее плечи беда… Распродала всю мебель, ценные вещи. Оставила на память рубиновые серьги — подарок мужа ко дню рождения — да обручальное кольцо. И еще — мужнины карманные часы… Переехала с сынишкой в Дручанск, где доживала свой век старушка-свекровь. Стала жить в лесном бревенчатом городке. Через год свекровь умерла. Остались вдвоем. Владик бегал в школу. А ей, Кораблевой, пришлось вспомнить свою прежнюю профессию. Стала работать машинисткой в райисполкоме.

Вот за эту ее профессию и ухватился комендант Фок. Нынче опять вызывал он Анну к себе. Все настойчивее предлагает должность машинистки в комендатуре. Правда, разговаривает пока вежливо. Не стращает, не запугивает. Старается внушить, что она пострадала от Советов… Дал два дня сроку — подумать… А что ей думать? Пусть даже не виноват муж (в этом она совершенно уверена), пусть он попал в беду по вине каких-то недобрых людей, все равно она не пойдет на службу к Фоку. Так и скажет коменданту через два дня. А что тогда? Наверно, начнут преследовать… А может, не тронут: ведь она — «пострадавшая»…

Размышляя о своей жизни, Анна не заметила, как на дворе появились чужие люди. Хлопнула калитка, шаркают кованые сапоги возле крыльца, звякает оружие. Плачет мальчишка, что-то выкрикивая. Анна кинулась в сенцы. На пороге столкнулась с Шулепой. Начальник полиции отпихнул Кораблеву и шагнул в избу. За ним топают два полицая и Верещака. У крыльца еще двое. Один, носастый, с выпученными глазами, держит за руку ревущего мальчишку, крутит плеткой над его спиной…

— В синей майке, говоришь? — допытывается Шулепа у Верещаки.

Ктитор поднял обшморганную бородку вверх, крысиные глазки покраснели, слезятся.

— В синей… в синей… — подтверждает Верещака. — Притаился в кустах. Вижу, за пазухой что-то прячет. Я к нему. А он, сучий выкормыш, загреб горсть песку да в глаза мне…

— Твой? — Шулепа метнул свирепый взгляд на Кораблеву.

— Мало ли их в синих майках бегает по Дручанску. — Анна пожала плечами, а в мыслях затревожилась: «Что-то натворил, окаянный». — Этот вон тоже в синей. — Она кивнула на парнишку, которого валтузил на дворе полицай. Потом добавила: — Не понимаю, чем вызван ваш визит. Мы ведь, кажется, виделись сегодня… в комендатуре…

— Ты мне зубы не заговаривай! — окрысился Шулепа и приказал полицаям: — Обыскать!

К ногам Анны полетели подушки с кровати, белье из шифоньера… Затрещала крышка у чемодана. Он был замкнут, и полицай не попросил хозяйку открыть его, а выхватил из ножен тесак и раскромсал крышку.

— Будете отвечать перед Фоком, господин начальник полиции, — произнесла Кораблева. — Завтра же доложу ему.

Шулепа сразу как-то обмяк, бросил на Кораблеву растерянный взгляд и вдруг рявкнул:

— Прекратить обыск!

Он направился к порогу, потом задержался, что-то обдумывая. Извлек из кармана серьги и кинул их на стол.

— Ошибка вышла… Виноват…

«Ловкач… Уже и серьги успел схватить…»— усмехнулась про себя Анна, а вслух проговорила:

— Господину коменданту будешь объяснять…

— Не стращай! — отозвался из сенец Шулепа. — Ишь, нашла заступника! А кто агитаторшей был у большевиков?

Когда шаги полицаев затихли вдали, Кораблева тоже вышла за ворота. «Схватят чертенка по дороге», — тревожилась она. Пошла вслед за Шулепой и его помощниками, не теряя их из виду. Проводила полицаев до городской управы. Вернувшись домой, вышла на задворки, окликнула — не отозвался. Отворила поветь, позвала — нет ответа.

Смеркалось, а Владик все не возвращался. Куда идти? Где искать? Да и ходить-то нельзя по городу после девяти…

Разобрала постель, но спать не ложится. Стоит у окошка, прислушивается к шорохам на дворе. А то выбежит в сенцы, спросит: «Сынок, ты?» Отворит двери — ни души. Только месяц белолобый заглядывает на двор через крышу повети да шныряют кошки возле погреба.

Две ивушки стоят в самых заплесках. Смотрят на другой берег, шушукаются. Хотели, видно, перейти реку вброд, да оторопь взяла: зеленые сарафаны намокнут в текучей воде.

Возле брода камышовый лес дремлет. Только крайним стеблям нет покоя. То к воде наклонятся, то метнутся вверх, то начнут вдруг трясти рыжими бородами, будто ветер с ними заигрывает.

Тихо на берегу. Давно замолкли голоса. Ушли с берега и полицаи, и Верещака. А Владик все сидит в камыше, вылезть боится.

Солнышко сползло с синей горы, катится по траве в перелесок… Скоро Верещака поведет жеребца за речку, к старой мельнице. Он там пасет его каждую ночь. Фок только ктитору доверяет теперь Байкала. А бывало, и Санька ездил на нем в ночное…

Вспомнил Владик про Саньку и опять завозился в своем укрытии. То раздвинется камыш, то сомкнется. Нужно идти — не сидеть же здесь всю ночь. Высунет голову из камыша — страшно. Может, Шулепа в кустах притаился…

Где-то в ивняке, слева, заржала лошадь. Владик встрепенулся: «Повел рысака на выпас…» Поправил за пазухой револьвер и вылез из камыша. Остановился в заплескал. Тихо. Погони нету. Кинулся в воду…

Вскоре он стоял перед Санькой на дворе у бабки Ганны, мокрый до пояса, с прорехой в рубахе на плече. Санька встретил товарища недружелюбно:

— Где пропал? Жду, жду, а он…

— Достал… — Владик похлопал по оттопыренной рубашке. — Самовзвод… Айда на чердак…

Посверкивая глазами в сумеречной чердачной тишине, уселись возле круглого окошечка, в которое еще заглядывало прижмуренное закатное солнце.

— Семь зарядов в барабане, — проговорил Владик, — а четырнадцать в кармашке… Про запас… Пулемет — что? Его в рукав не спрячешь… А наган сунул за пазуху и — шагай куда надо…