Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)

Вылез Санька из воды на излуке и юркнул в прибрежные заросли. Кинулся опрометью домой. Успеть бы на зорьке пригнать лошадей к старой мельнице. Пускай Кастусь заберет их в отряд, а то немцам достанутся.

Учитель географии

Мокрая ночь уходила в хвойные урочища, волоча по Друти сивые пряди тумана.

А на кочкарнике, за сосновым перелеском, где пронзительно кричали чибисы, умывалось росой солнышко. Вот и оно закурило туманом, выталкивая серые слоистые копны из низины на зеленый пригорок, прямо под ноги лошадям.

Они бродили по луговине, оставляя на росистой отаве дымящийся след.

Гнедко ходил коротком путе. Оно мешало ему, но хитрый мерин приноравливался: сгибал одну переднюю ногу в колене и тогда его желтые и выпуклые, как желуди, зубы доставали до молодой низкорослой травы и выщипывали под самый корень.

Жеребой Рыжухе приводилось труднее. Она пробовала выставить ногу, но конопляное путо осаживало назад. Вытягивала шею, вздрагивала от напряжения передними ногами. Подняла голову Рыжуха, в упор смотрит на Саньку. И чудится ему в ее синеватых неподвижных глазах укор: «Плохой ты хозяин, Санька… Скрутил ноги веревкой, а мне и без пута тяжко…»

Кинулся Санька к Рыжухе, присел на корточки возле широких копыт, распутывает. А она положила морду ему на плечо, ловит губами рубашку…

Уже который день лошадей досматривает Санька: Залужный доверил. Помирились они. Выполнил Санька приказ Кастуся… Но жить остался у бабки Ганны. Отчим не хочет возвращаться в свою избу. Боится… В управе ночует, там охрана. Нынче он куда-то уехал на риковской легковушке. Приладил к ней запасное колесо, что Санька нашел в крапиве за баней, и машина возит по Дручанску Залужного. А на Байкале вот уже вторую неделю ездит Фок. Отнял рысака завистливый комендант у Залужного. А может, тот сам отвел его Фоку?..

Ждет Санька Кастуся. Скоро он появится. Уведет Гнедка и Рыжуху, а отчиму Санька скажет, что отняли лошадей. Полицаи… Как раз подходящий момент.

Пока Санька высекал искру из кремешка, пока раскуривал костерок, солнце уже вскарабкалось на самый верхний сук сосны, смотрит оттуда на Саньку вприщурку, улыбается.

В пойме проснулся ветер, растормошил копны тумана, раскидал куделистые клочки по прибрежным зарослям.

Друть открылась взору до самых дальних плесов. За излукой, в сизом мареве, показался черный остов моста. Под ним, на воде, еще не растаяли белесые сугробы тумана. Издали Саньке кажется, что ребристая туша лежит на снегу. Бугрится рыжая насыпь; на ней, недалеко от берега, видна дощатая сторожевая вышка, похожая на деревенскую каланчу.

Санька облюбовал на краю поймы старую развесистую ветлу. Оттуда, с макушки, решил смотреть, как будет рушиться заминированный мост, как полетит в реку немецкий паровоз… Кастусь заверил, что нынче непременно должен пойти первый эшелон. Он, Кастусь, наперед все знает. Недаром разведкой командует…

Зелеными волнами расплескалась в лощине тишина. Только снизу, из-под ветел, наплывало воркующее бормотанье реки. Пели на перекате звонкие волны, бегущие по камням в кипящую прорву.

Ветер шастал на пригорке по кустам орешника — колючий и знобкий, остуженный за ночь речными плесами. Санька второпях забыл одеть курточку, приехал в одной рубашке. Его прохватывала дрожь, и он тянулся к костру, который никак не хотел разгораться: за ночь отсырел в росе сушняк.

Внезапный железный гул на насыпи встормошил Саньку. Вскочил на ноги, смотрит из-под руки — ничего не видно. Может, почудилось в луговой тиши? Нет, гул нарастает. Вот уже Санька слышит, как выстукивают колеса на рельсах. Поезд… Дым взлетает над соснами упругими охапками: пых… пых… А вон и паровоз выкатился из леса. Натужно кряхтит: что-то тяжелое тащит. Давно они не показывались тут. С первых дней войны. Последний раз на Друти гудел паровоз в ту ночь, когда наши уходили за Днепр…

Санька проворно карабкается на дерево. Сверху ему хорошо видать и мост, и насыпь, и поезд.

Паровоз выволок из леса черную гремучую змею и потащил ее к реке. Ближе… Ближе… Вот уже видать, как под брюхом змеи крутятся бесчисленные колеса. А на ее плоской спине едут танки с носастыми пушками.

Санька считает танки: двадцать… двадцать семь… тридцать! В середине состава два пассажирских вагона. На крышах — зенитные пулеметы, а возле них солдаты лежат. На самом хвосте змеи пушка острую морду кверху задрала…

Поезд, идя под уклон, набирает ход. Паровоз энергично двигает красными локтями, и они кажутся издали языками пламени, которые выплескиваются из-под колес.

Бросая дымные клочья в реку, паровоз взбежал на мост. И тут обвальный грохот потряс землю… Черно-багровый гриб огня и дыма взметнулся вверх, к синему безмятежному небу, увлекая за собой обломки камня, куски вагонов, шпалы…

Ветлу, на которой сидел Санька, сильно качнуло назад, упругая горячая волна толкнула в грудь — едва не сшибла с дерева.

Обняв руками корявый сук, Санька смотрит расширенными глазами на мост, который медленно погружается в Друть. Платформы, как живые, лезут одна на другую, сплющиваются и вместе с танками падают в реку.

К пойме плывут по реке запоздалые звуки:

Треск…

Грохот…

Лязг…

Только через минуту залаял басовитый пулемет. Ему откликнулся второй, а вон и третий подает голос. Над ветлой пули, как осы: вжик… вжик… вжик…

Санька шмыгнул с дерева вниз и, подгоняемый назойливым вжиканьем, кинулся без дороги к Дручанску. Пробежав с полверсты, вдруг спохватился: лошади… Остались лошади на луговине, не успел передать их Кастусю…

Он постоял немного, прислушиваясь к выстрелам, и робкими шажками засеменил обратно.

Когда вернулся в пойму, лошадей там уже не было. Свернул к реке, заглянул за кусты — нету. Побежал в сосняк и тут увидел в траве путо Гнедка. Непорванное… И петля и узел целы. Значит, увел лошадей Кастусь. Теперь скорее домой…

Выстрелы щелкают всюду: и возле моста, и в лесу, и на окраине Дручанска. Стригут автоматные очереди кучерявую лещину над Санькиной головой. Зеленые ветки падают ему на плечи. Все ближе стрекочут автоматы, все громче. Вот уже топот ног слыхать. Много их…

Юркнул за куст Санька. Притих. С веток падают за шею холодные капли росы. Рубаха намокла, липнет к спине…

Что-то звякнуло неподалеку. Санька затаил дыхание. Немцы — их было трое — прошмыгнули мимо совсем близко. Бегут куда-то. Торопятся. И внизу, возле реки, и в сосняке, на косогоре, — всюду топают кованые солдатские сапоги. Кто-то зычно понукает:

— Форвертс! Шнелль! Шнелль!..

Видно, на подмогу охране бегут.

Заглохли шаги в кустах. А Санька все сидит под лещиной. Сердце стучит, не унимается…

В Дручанск вернулся под вечер. К его удивлению, отчим совершенно безразлично отнесся к сообщению насчет лошадей. Даже не побранил. Только махнул рукой: ладно, мол. И выпроводил из управы. Следом и сам вышел к воротам, где стояла легковушка. Опять куда-то уехал.

Цепкий Санькин взор успел заметить две пулевые пробоины на дверке машины, а у шофера на руке, ниже локтя, — свежий бинт. Вчера его не было.

Пять дней подряд немцы прочесывали на берегу Друти лес.

По утрам в конце заречной улицы, где стоит изба бабки Ганны, собирались полицейские — целая орава. Устанавливали возле прясла ручные пулеметы, и свинцовый дождь несколько минут хлестал по прибрежным кустам. Потом беспорядочная стрельба внезапно обрывалась, и полицаи начинали курить, о чем-то спорить, покрикивать друг на друга. Мешкали, чего-то ожидая.

Ровно в восемь появлялись немцы, увешанные гранатами на длинных деревянных ручках. Человек сорок. Их вел обычно белобрысый Курт Мейер. В зубах — неизменная пузатая сигара.

Мейер выкрикивал какие-то слова. Полицаи срывались с прясла, на котором сидели, как коршуны, бежали вразброд вдоль Друти. За ними на небольшом интервале, не ломая порядка, густой цепью шли немцы. Стреляли куда попало, швыряли гранаты в кустарник.