Огонь юного сердца

- Издалека?

Из Городницы.

- Где это такая?

- У реки Случ, возле Новоград-Волынского.

- О, Новоград хорошо знаю! Два раза бывал. Первый раз в четырнадцатом, второй в девятьсот девятнадцатом.

- Вы там жили? - поинтересовался я.

- Немцам коленом под зад давал. Убегали, проклятые, так, что ребра стучали. У Миколы Щорса в девятнадцатом служил. Вот после Новограда,- дед показал согнутый палец на левой руке,- не разгибается. Так ты, значит, Петро, туда идешь?

- Не знаю… А куда же мне?

- А родители где?

- Разбомбило…

Дед вздохнул и еще крепче затянулся дымом.

- Вот эта проклятая война, сколько она горя людям принесла… Да ты не горюй, сынок.- Он положил на плечо свою руку: - Добьемся воли, найдешь долю. Вернутся наши, дела пойдут лучше.

- Я сегодня на поле нашел листовку, и там написано, что уже Москву взяли.

- Не верь, это брехня; не видать, Петро, им Москвы, как своего волчьего уха. Не впервой на Москву лезут…

Вскоре мы въехали в хутор и остановились возле небольшой хаты под железной крышей.

Дед ласково посмотрел на меня и сказал:

- Знаешь, сынок, нынче пойдешь и до Кракова - всюду беда одинакова. Оставайся у меня корову пасти. Ей-богу, лучше будет, ведь тебя там, на Полесье, все разно никто не ждет. А идти туда, экая даль! Еще с голоду где-нибудь пропадешь.

Что мог я ответить? Согласился - другого выхода у меня не было.

Из ворот навстречу нам вышла пожилая седая женщина. Заметив меня, она спросила деда:

- Чей это мальчик, Остап?

- Наш, Оксана,- ответил он коротко.

- Если наш, то пускай будет наш,- согласилась она и повела меня в хату.

Так и остался я жить у деда Остапа. Бабушка Оксана по-матерински относилась ко мне. Она сразу же обратила внимание на мою грязную, помятую, местами сшитую тонкой проволокой одежду и в тот же вечер начала ее стирать и латать.

Жилось мне здесь, можно сказать, неплохо. Обижать никто меня не обижал, работа была нетрудная - пас корову и коня, кормили меня тем, что сами ели. А когда наступили морозы, бабуся сделала мне из старого дедушкиного кожуха кожушок и шапку. Достала где-то уже истоптанные, но еще целые сапожки. Словом, всем необходимым я был обеспечен. Окруженный теплой заботой добрых людей, я с каждым днем все больше и больше забывал о своем сиротском горе. И, кажется, немного подрос. По виду стал таким, каким был до войны. Фашистов в хуторе в последнее время не было. С нетерпением ждал возвращения наших, но они почему-то медлили.

„КАТЮША"

В марте неожиданно полил дождь. Снег быстро таял, словно сахар. Река за несколько дней освободилась ото льда, лишь кое-где еще проносились по воде мелкие льдинки. Шумными потоками журчала в придорожных канавах мутная вода. На дорогах еще держались большие лужи, которые нелегко было обойти или объехать.

Несмотря на распутицу, в хутор внезапно въехал конный отряд немцев и венгров. Непрошеные гости заполнили клуб, школу и несколько соседних хат, выгнав хозяев на улицу. У деда Остапа заняли комнату. В ней разместились десять венгерских солдат.

Муторно стало на душе - ждал наших, а приехали враги… Опять, словно гадюка, заползла мне в сердце гнетущая тревога. Ни днем ни ночью не находил я себе покоя. Плохо ел, плохо и мало спал. А через неделю совсем осунулся. Опять от слабости перед глазами замигали золотые мухи. Жизнь стала „ серой, безрадостной.

Возле школы гитлеровцы поставили автомашину-радиостанцию. Четыре мощных громкоговорителя на весь хутор безудержно разносили бесконечные призывы «Дранг нах Остен» и дикие фашистские марши. В перерывах, может, раз пятнадцать на день, выступал некий доктор философии Геббельс. Захлебываясь, он говорил о том, что немцы взяли Москву, отрезали Ленинград, штурмуют Сталинград…

Однако наши хуторяне не верили доктору Геббельсу, хотя и слышали ежедневно по радио бой кремлевских курантов, настроенных на мотив нацистского гимна.

Я тоже не верил доктору философии и хотел с ребятами под-

жечь эту машину, распространявшую ложь, но ее старательно охраняли автоматчики с собаками.

Венгры казались немного лучше немцев. Они меньше грабили, сдержаннее себя вели. С продовольствием у них было куда хуже, чем у немцев, кормили их плохо. В комнате, где они жили, только и слышно было: «Нинч кеньер, нинч крумпли - нем серетем война».

Среди солдат, которые разместились в доме деда Остапа, был один аккордеонист. Звали его Стефан Медеры. Он был среднего роста, широкий в плечах, с красивым русым чубом. Серые светлые глаза, небольшие, словно щеточка, усики и постоянная улыбка на губах делали его приветливым и кротким. Если бы не эти усики, он походил бы на украинца.

Медеры был совсем свой, только плохо понимал по-русски. Он даже играл и пел наши песни, но как-то по-своему, по-венгерски.

Каждое утро Медеры вставал раньше всех, подходил к печи, где я спал, и, кашлянув в кулак, приятным баском говорил:

- Сервус, Мишко! Ходь водь?

Это по-ихнему: здоров, как дела? Но при чем тут Мишко?

- Какой я вам Мишко? - возмущался я.- Я Петро… Никак не можете запомнить.

Медеры хохотал: нравилось ему шутить со мной.

- Вшистко едно,- добавлял он по-польски,- вшистко едно: Петер, Мишко, вшистко едно!..

Медеры был какой-то особенный солдат. На нем, как говорила бабушка Оксана, шкура горела. Он много знал, а еще больше хотел знать. Он интересовался нашим языком, нашими обычаями, любил украинский борщ и полтавские галушки. Сам тоже оказался неплохим поваром и часто помогал бабушке готовить обед. Он даже умел доить корову.

Однажды, сидя возле печки, я напевал себе под нос «Катюшу». Внезапно за моей спиной кто-то захлопал в ладоши. Оглянувшись, я увидел Медеры.

- Катуша! Ай, Катуша! Пой еще, кичи, Катуша! - радостно восклицал он.

Я спел еще раз. Медеры схватил аккордеон и быстро подобрал мелодию. Потом попросил меня продиктовать ему слова песни.

А через два-три дня на всю улицу вдруг прозвучало:

…Пусть он землю бережет родную, А любовь Катюша сбережет!

Выбежав на двор, я чуть не упал от удивления… это пели венгерские солдаты, которые стояли у нас на квартире. Они строем шли на кухню за обедом. Впереди всех шел с аккордеоном Стефан Медеры.

Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой!..

Из хат выбегали дети, женщины, старики - так дороги им были в неволе родные песни. Да к тому же каждому хотелось узнать, кто это отважился петь советскую «Катюшу», когда на хуторе столько фашистов и в приказах «нового порядка» строго запрещается петь не только советские, но и русские народные песни. Увидев, что из каждой хаты на них смотрят (значит, хорошо выходит!), венгры старались изо всех сил:

…Выходила на берег Катюша, На высокий, на берег крутой!..

Внезапно откуда-то появился венгерский офицер. Он спешил к ним, предостерегающе размахивая руками, что-то кричал. Однако солдаты почему-то не обращали на него никакого внимания и продолжали петь. Тогда офицер выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в воздух. В этот же миг из школы выскочили эсэсовцы. Всех, кто пел «Катюшу», сильно избили, арестовали и сразу же куда-то отправили в закрытой автомашине.

Я тогда так и не понял, зачем венгры пели на улице «Катюшу», ведь они хорошо знали, что петь русские песни запрещено. Дед Остап объяснял это тем, что солдаты будто бы не хотели воевать против России и песней как бы бросили вызов фашистам. Кто его знает - может, оно и так… Аккордеонист Стефан Медеры все время говорил, что не любит войну.

В тот же день вечером возле нашего двора появился долговязый комендант венгерского гарнизона. Увидев меня, он подозвал:

- Кичи, дере иде.

Я пошел к нему.

- Рус Катуша нем сабад!- и, грубо выругавшись, начал ожесточенно хлестать меня нагайкой.

Я затанцевал от острой боли и на весь двор заорал:

- Ой-ой!.. Ой-й-ой! О-о-о-ой!

Из хаты выбежала бабушка Оксана. В руках у нее была огромная кочерга. Грозно размахивая ею, ока еще с порога закричала: