Пора летних каникул

Да, да! Это было восемь лет тому назад. В ту пору я, совсем мальчишкой, побывал с отцом почти на всех новостройках, а зимой тридцать третьего мы приехали в Магнитогорск.

Металлургический гигант только еще заканчивали строить, соцгород — несколько десятков однообразных зданий — томился в окружении бараков, нещадно дымивших железными печурками, а клубы гари, вырывавшиеся из труб и домен комбината, щедро оседали на снегу.

Но уже были хорошие школы. И мы, мальчишки и девчонки в затрапезных пальтишках и валенках, радовались школам; кроме того, в школах выдавали на завтрак соевые конфеты, соевые котлетки и прочую сою. По правде сказать, хотя и было известно, что соя — чрезвычайно питательный злак, из которого можно приготовить великое множество вкусных блюд, нам хотелось шоколада, яблок. Но их не было. Яблоки, шоколад поедали иностранные «спецы».

Они их здорово ели. Иногда даже — на наших глазах.

Один такой «спец» встречался нам, когда мы шли в школу. Громоздкий, улыбающийся,^в добротном пальто и брюках «гольф», в пестрых шерстяных чулках и башмаках на вершковой подошве, он важно шествовал, совершая утренний моцион.

Как-то при очередной встрече «неустойчивый элемент» Зинка сказала «спецу» — «гутен таг» — «добрый день», единственную иностранную фразу, которую она знала. И... в награду получила печенье! За этот подлый поступок Зинка дорого поплатилась, тем более, что печенье она тут же малодушно съела. «Спец» же получил великолепное прозвище — Гутентаг, которое вскоре превратилось в Гутентак. Мы знали, что фамилия его Гай-ер, а имя Манфред и что рабочие его между собой называют Манькой. Но Гутентак нам нравилось больше. Однажды мы даже разговаривали с ним.

Вот как это произошло. На стене школы висел плакат: мчат два паровоза — синий и красный. Синий впереди, но, по всему видать, вот-вот красный локомотив обгонит синий и умчится вдаль.

И вновь встретился нам Гутентак. Он ткнул мохнатой перчаткой в плакат, весело осклабился, а потом указал на черный от копоти снег, сунул руку в сторону бараков и в заключение, издав возглас «пфууу!», суматошно вскинул руками.

Мы учились во втором классе и поэтому с точки зрения политграмоты вполне могли оценить это «пфууу!»

Но как дать отпор мерзавцу? Выход нашел мой приятель Витька Лебедев. На» всякий случай отбежав в сторону, Витька снял варежку и показал Гутентаку кукиш.

Гутентак побагровел, залопотал что-то по-своему и быстро пошел прочь.

Мы торжествовали победу и орали вслед Гутентаку:

Немец-перец-колбаса Съел мышонка без хвоста!

Разве я мог забыть Гутентака!

Сейчас он стоял передо мной. Он даже не очень постарел. Только щеки обрюзгли.

Должно быть, я изменился в лице. Глеб спросил:

— Что с тобой, Юрка? Я не отвечал.

— Что.с тобой, Юрка?— повторил Глеб.

Но я молчал. Я смотрел, смотрел на немецкого обер-лейтенанта. Вспомнил, как прозвали Манфреда Гайера рабочие, и крикнул:

— Манька!

Он вздрогнул и уставил на меня водянистые глаза. Он ничего не понимал и вздрогнул от окрика.

— Манька,— повторил я.— Манфред Гайер.

Он побледнел. Должно быть, его охватил мистический ужас: страшный оборванец навязывался ему в знакомые.

— Товарищ комбат, этот фашист мой знакомый!.. Комбат и комиссар опешили.

— Да-да,— торопился я, меня почему-то знобило,— я знаю, знаю его.

— Я не есть фашист!— вдруг взвизгнул Гайер.

Торопясь, глотая слова, я рассказал о Гайере, о его «пфууу!», о том, как он ненавидел нас. О! Он мечтал о том, чтобы все в нашей стране полетело крахом. Когда он показывал на плакат с паровозами и кричал «пф-фу-у-у!», он имел в виду всю нашу страну...

Такой не может не быть фашистом, он — враг, злобный враг, жаждущий нашей гибели.

Манька вынул из-за голенища бумажник, который, видимо, припрятал перед тем, как его схватили, дрожащими пальцами вытащил из него пачку фотографий.

— Вот... я есть чесни семьянин, у меня маленький детки... я есть мирний человек...

На фотографии действительно был изображен он в окружении четырех детишек — двоих мальчиков лет десяти и двух девочек чуть помладше. Avbot Гайер возится в саду возле кустов роз... Гайер в охотничьем костюме верхом на лошади...

Но я не верил ему.

— Товарищ комбат!—я прямо-таки молил Шагурина.— Не верьте ему. Он — гад.

Комиссар Бобров посоветовал комбату:

— Надо хорошенько обыскать «оппель»—это ведь его машина.

С десяток добровольцев кинулись обыскивать «оппель», оборудованный замечательной рацией, работающей от сети и от аккумулятора.

Гайер исподлобья наблюдал за ними. Как только Гайер увидел, что бойцы открыли багажник, он со звериной легкостью вдруг прыгнул на стоявшего рядом с ним красноармейца, вырвал у него из рук винтовку.

Тишину прорезала, короткая очередь. Манфред Гайер вскрикнул и, схватившись за живот, повалился на спину.

Он долго не умирал, а добить его никто не решался. Катя (это она срезала его из автомата), прижавшись к Глебу, с ненавистью и отвращением смотрела на Гайера.

Среди вещей обер-лейтенанта бойцы нашли несколько комплектов шелкового дамского белья, замшевый мешочек с золотыми кольцами, браслетами и зубными коронками и еще штук пять фотографий, на которых семьянин Гайер уже не обнимает детишек, не гарцует на коне: Гайер улыбается возле повешенной девушки, Гайер стреляет в затылок пожилому колхознику...

Глеб заскрипел зубами, шагнул к Гайеру, вскинув автомат.

Все разошлись, не говоря ни слова. Мы с Вилькой легли на пожелтевшую траву. О Глебе не спрашивали. Мы знали, с кем он.

Вилька куда-то сбегал, притащил полголовки сыру, банку мясных консервов с маркой «Мейд ин Холланд», сказал излишне жизнерадостно:

— Трофеи — пальчики оближешь. А коньяку не дали, черти! Приказ Очкарика... Ешь, Юрик. Да ешь, тебе говорят!..— Помолчав, добавил тихонько:— А вообще-то он никакой не Гайер. По документам — Мирбах. Но такая же сволочь... Ешь, тебе говорят.

Аппетитно потерев ладони, Вилька вдруг заулыбался!

— Слышь, Юрка, а что я видел? Семейный этюд. Ромео и Джульетта за благоустройством, своего здорового быта. Глеб сидит голый по пояс, а Катя ему пришивает подворотничок.— Вилька хохотнул:— Представляешь! К его-то рванью. Тоже мне придумала! Еще бы эполетами его украсила... Не веришь? Идем посмотрим.

Моя голова была занята другим. Что случилось со мной? Я хожу с оторванными пальцами и почти не испытываю боли, могу идти ночь напролет, не обращая внимания на кровавые мозоли, я могу есть что попало и убивать, убивать, убивать...

Кто меня этому научил?

И вдруг я все понял: меня научил Гайер, сотни, тысячи гайеров. Они убили мою юность — и я стал взрослым. Нет больше мальчишки по имени Юрка Стрельцов.

— Пойдем, что ли?— повторил Вилька. Мы пошли.

Катя и Глеб сидели, поджав ноги «по-турецки», ели бутерброды с сыром, голландское мясо и о чем-то говорили...

Если бы я был художником, я нарисовал бы с них картину. Я назвал бы ее коротко — «Счастье». Она — светлая, красивая. Он — сильный, зеленоглазый, смотрел на нее, словно перед ним сидела и жевала бутерброд богиня!..

Мы с Вилькой молча наблюдали за ними. Души наши восторгались и немножко стонали от зависти.

Мы честно завидовали чужой любви.

Они кончили есть. Катя вскочила, схватила каску и ловко выкарабкалась из балки.

— Куда ты, Катюша?— крикнул ей вслед Глеб.

— Сейчас. Тут недалеко я нашла ключ. Вода хо-ло-одная-холодная.

— Да есть же вода!

Катя уже бежала по луговине.

— Счастливые,— услышал я гортанный голос. Рядом с нами стоял крепыш Ханазаров.

— Еще какие,— Вилька вздохнул.

Они заговорили на своем языке — Ханазаров быстро, азартно, Вилька мешая русские и узбекские слова. А я стоял и чему-то улыбался.

Рев авиамотора заставил меня вздрогнуть. Я задрал голову и ахнул — в небе с победным рокотом мчался наш ястребок. Лобастый, верткий, он словно сигнализировал нам: «Свои недалеко, свои совсем близко».